Алексей Толстой

Возможно, это и имело место, и было такое, что однажды буржуи легко оторвали деньги от сердца, но факты говорят о том, что очень многие из толстовских литературных начинаний оканчивались крахом, и он тяжело эти неудачи переживал.

«Здесь создается крупное издание: 6 томов по русской истории и искусству. Капитал 720 тысяч. Я приглашен главным редактором. В течение двух недель — дело должно оформиться, т. е. нам выдадут двухсоттысячный аванс и тогда мы приступим к первому тому»^{383}, — писал Толстой Ященке в том же самом письме, где говорил о переоценке происходящего в России. Но полтора месяца спустя: «С большим историческим изданием пока заминка из-за общеполитических дел, — люди, обещавшие деньги, сами сейчас пока без денег».

И характерный вывод:

«Господи Боже, до чего в современных условиях трудно работать! Революции, забастовки и, главное, нет энергичных людей, — все сопли, сплошные сопли»^{384}.

Последнее прямо предвосхищает сетования Петра Первого на свое окружение из одноименного романа.

Большинство затей Толстого терпело крах. Журнал с мессианским названием «Грядущая Россия» вышел только двумя номерами — на остальные не хватило денег. Это не только горькая ирония, но и возвращение к тем далеким временам, когда молодые Гумилев с Толстым искали деньги на «Остров», а царскосельское окружение скалило зубы. Таких ли параллелей хотел Толстой в свои без малого сорок лет и к такому ли прошлому был готов вернуться?

Толстой не падал духом, он находил иные возможности заработать, и на самом деле жизнь в эмиграции, конечно, не была для него таким ужасом, как писал он позднее в многочисленных статьях и в автобиографии 1943 года. Во Франции он жил, работал и отдыхал по-толстовски вкусно. По свидетельству многих мемуаристов, он прекрасно вписался в эмигрантскую среду и в эмигрантский стиль жизни, описанный, в частности, в воспоминаниях видного эсера, литератора, редактора журнала «Современные записки» Марка Вишняка:

«В «салоне» у старых друзей Цетлиных, Марьи Самойловны и Михаила Осиповича, и «на чаях» у Фондаминского и его жены, Амалии Осиповны, перебывал едва ли не весь русский литературно-музыкальный и политический Париж, особенно писатели, поэты и художники, с которыми дружили хозяева: Бунины, Мережковские, Зайцевы, Шмелев, Тэффи, Алексей Толстой, Крандиевская, Аминадо, Ходасевич, вся литературная молодежь, пианист Артур Рубинштейн, московская балерина Федорова 2-я, художники Александр Яковлев, Гончарова, Ларионов, Борис Григорьев, мексиканец Диего Ривера. Все художники рисовали Марью Самойловну Цетлин. Бывали и политические деятели и публицисты разных направлений: близкие по былой партийной принадлежности хозяев, как Брешковская, Фигнер, Керенский, не говоря о редакторах «Современных Записок», к которым Цетлин был близок <…> бывали и Милюков, Струве и более их умеренные и даже правые»^{385}.

«20 дек./2 янв. 1921 г. Вчера у Толстых <…> были принц Альденбургский, Фондаминский, Ависентьев, Тэффи, Боловинский, Ландау и еще кто-то. Альденбургский очень интересуется эсерами, и Толстой, с которым он уже на «ты», сводит его с ними»^{386}.

Толстой, как видим, везде свой среди своих, он широк и никого не чуждается и никто не гнушается им, он повсюду желанный гость, душа компании. В воспоминаниях Дона Аминадо есть очень живой рассказ о том, как русские писатели, первые эмигранты первой волны, проводили лето 1920 года, и это немного напоминает Коктебель, только теперь они стали более солидными, обзавелись женами, детьми, обозами, однако веселились, как в юности, а Алексей Толстой, как водится, был центром этого веселья.

«Лето, как настоящие шуаны, провели в Вандее, в Олонецких песках. Так окрестил Sables d'Ologne, чудесную приморскую деревушку на берегу Атлантического океана всё тот же Алексей Николаевич.

С Толстым были дети, старший Фефа, сын Натальи Васильевны от первого брака ее с петербургским криминалистом Волкенштейном, и младший Никита, белокурый, белокожий, четырехлетний крохотун с великолепными темными глазами, которого называли Шарманкин. На что он неизменно и обиженно-дерзко отвечал:

— Я не Шарманкин, я граф Толстой!

Это ему, Никите, трогательно писала из Москвы бабушка Крандиевская, автор когда-то популярной в России повести «То было раннею весной»: «Здравствуй, сокол мой прекрасный! Здравствуй, принц далеких стран!»

На открытке, отправленной в Хлебный переулок, в Москву, крупным четким почерком самого Толстого был дан следующий ответ: «Дорогая бабуля, срочно сообщаю вам, что мои дети такие же безграмотные болваны, как и их многочисленные отцы. По этой причине нещадно бью их тяжелыми предметами, а еще кланяюсь деду Василию Афанасьевичу, прабабушке их Поварской и всем трем переулкам — Хлебному, Скатертному и Столовому».