Алексей Толстой

Так, во второй половине тридцатых годов Алексей Толстой стал не просто одним из самых крупных русских писателей, а после смерти Горького писателем номер один, но и особо доверенным лицом, эмиссаром, которому поручались самые щекотливые задания. Он выступал на международных конгрессах, был во Франции, в Англии и даже в Испании во время гражданской войны. И, пожалуй, не было такого писателя, который мог с ним в этой роли сравняться. Шолохов ездить не любил, Пастернак побывал единственный раз на конгрессе в Париже в 1935 году и больше не выезжал, Булгакова не пускали, Симонов был еще очень молод. Разве что Эренбург, с которым Толстой когда-то так жестоко рассорился, а теперь примирился и мирно путешествовал по дорогам старой Европы. Но как писатель Эренбург был все же мельче Толстого. В своих воспоминаниях он не раз давал понять, что его положение было отчаянным и в любой момент его могли схватить, как хватали многих из тех, кто был рядом с ним. Толстой по сравнению с ним казался неуязвимым — царедворец, особа, приближенная к императору.

И позволялось ему то, чего не позволялось другим. О пребывании Толстого на антифашистском конгрессе, открывшемся в 1937 году в Испании и позднее переехавшем во Францию, да и вообще о повседневной жизни советских писателей за рубежом в тридцатые годы писал в письмах к своим возлюбленным женщинам Фадеев, у которого во время заграничных поездок завязалась с Толстым недолгая дружба.

«Последние остатки нашей делегации выезжают завтра в Москву (Барто, Вишневский, Микитенко). А я выеду с Толстым между 7 и 10-м августа. Причина раннего отъезда большинства делегации в том, что люди с самого начала поездки и до конца набивали свои чемоданы вещами и остались без денег <…> ужасно противно смотреть со стороны, как люди, задыхаясь от жадности на деньги, выделенные им государством, покупают по 6–7 чемоданов барахла, и на этот процесс уходит у них буквально все время»[83]^{789}.

Из всей советской делегации лишь три человека: Фадеев и Толстой с женой — презрели материальное и предпочли остаться за границей еще ненадолго, чтобы походить по музеям и отдохнуть. Они действительно замечательно отдохнули, Фадеев писал, что Людмила Ильинична, которая хорошо знала французский, для него переводила, однако, когда возвращались в Москву, оказалось, что чемоданов с барахлом у четы Толстых столько же, сколько и у тех, кто задыхался от жадности.

«Едем с приключениями. Около Берлина испортился вагон, в котором мы ехали. Пришлось без всяких носильщиков в течение 10 минут перетаскивать огромный толстовский багаж в другой вагон. Поезд опоздал в Берлин на полтора часа, стояли — полторы минуты <…> представляешь себе, сколько было паники! Вместе с моим чемоданом у нас 13 мест! Все это нужно было выгрузить в течение 1,5 минут и в течение 8,5 минут погрузить в другой поезд, стоящий у другого перрона. Граф буквально обливался потом, а графинюшка стала издавать даже какие-то глухие стоны»^{790}.

Толстые, таким образом, убили двух зайцев: и отдохнули, и прибарахлились. Средства им выделила партия. Никому больше не дала — только им. За полтора месяца до описываемых событий Ставский сообщал Жданову, что Толстой с женой хотят после антифашистского конгресса отдохнуть на заграничном курорте и просят 500 долларов. Одновременно с этим и сам Толстой писал Жданову, что ему предстоит напряженная работа — завершение работы над романом «Оборона Царицына», и заключал свое послание так:

«Я прошу ЦК дать мне возможность этого отдыха <…> три недели подлечиться и отдохнуть в Виши»^{791}.

24 июня 1937 года Политбюро постановило: «Разрешить А. Н. Толстому с женой 3-х недельный отдых на заграничном курорте с выдачей на лечение 500 долларов»^{792}.

Казалось бы, какие еще нужны доказательства исключительности положения Алексея Толстого даже в среде хорошо подкормленных советских писателей?

А между тем был в эти годы в судьбе красного графа момент, когда жизнь его висела на волоске и не то что лишних долларов и заграницы, а могло статься, что свободы ему было не видать.

В дневнике Натана Эйдельмана есть запись: «А. Толстого хотели брать. Он сказал — «месяц у меня есть?» Месяц был: написал «Хлеб»^{793}.

Разумеется, это миф, слух, литературная байка из серии «писатели шутят». «Хлеб» не был написан так быстро, Толстой работал над этой книгой два года, но именно эта повесть не только окончательно легализовала красного графа и сподвигла Молотова публично произнести на всю страну фразу, с которой началось наше повествование о Толстом («Кто не знает, что это бывший граф Толстой! А теперь? Теперь он товарищ Толстой, один из лучших и самых популярных писателей земли советской — товарищ А. Н. Толстой»). Эта книга его спасла.