Алексей Толстой

«Больше полувека назад в деревне Лутахенде, где я жил, — в Финляндии, недалеко от Куоккалы, — поселился осанистый и неторопливый молодой человек, с мягкой рыжеватой бородкой, со спокойными и простодушными глазами, с большим — во всю щеку — деревенским румянцем, и наша соседка по даче, завидев его как-то на дороге, сказала, что он будто бы граф и что будто бы его фамилия Толстой. <…>

Впоследствии, когда наше знакомство упрочилось, мы увидели, что этот юный Толстой — человек необыкновенно покладистый, легкий, компанейский, веселый, но в те первые дни знакомства в его отношениях к нам была какая-то напряженность и связанность — именно потому, что мы были писателями. Очевидно, что все писатели были для него тогда в ореолах, и нашу профессию считал он заманчивее всех остальных. Помню, увидев у меня на столе корректурные гранки, присланные мне из журнала «Весы», он сказал, что самые эти слова: «гранки», «верстка», «корректура», «редакция», «корпус», «петит» — кажутся ему упоительными. Всем своим существом, всеми помыслами он стремился в ту пору к писательству, и вскоре я мог убедиться, как серьезно относится он к будущему литературному поприщу… В ту пору он был очень моложав, и даже бородка (мягкая клинышком) не придавала ему достаточной взрослости. У него были детские пухлые губы и такое бело-розовое, свежее, несокрушимо здоровое тело, что казалось, он задуман природой на тысячу лет»^{94}.

Чуковский приводит в своих мемуарах и стихи юного Толстого, явно написанные с оглядкой на папу Бострома:

Мы были гонимы за то, что любили
Свой бедный, усталый народ,
За то, что в него свою душу вложили,
Чтоб мог он воскликнуть: «Вперед,
Вперед к обновленью и счастью России!»

«Я начал с подражания… Но пока еще это была дорожка не моя, чужая»^{95}, — вспоминал и сам Толстой, но эти самые ранние, еще додекадентские стихи примечательны тем, что опрокидывают рассуждения Бунина из злопыхательского очерка «Третий Толстой». В этом очерке Бунин цитирует (правда, с неточностями) статью М. Чарного «Алексей Толстой», опубликованную в 1947 году в «Новом мире»: «В 1905 году, во время первой русской революции, Толстой писал революционные стихи. В следующем году, когда царские сатрапы превратили всю страну в тюремный лагерь, выпустил декадентскую книжку стихов, которую потом скупал и сжигал. Он чувствовал, что к старому возврата нет…»

Эта цитата сопровождается следующим замечанием нобелевского лауреата: «Тут начинается уже махровая и очень неуклюжая ложь. Весьма непонятно: писал в 1905 году революционные стихи — и вдруг выпустил всего через год после того и как раз тогда, «когда царские сатрапы превращали всю страну в тюремный лагерь», нечто столь неподходящее ко времени, «декадентскую книжку стихов», которую потом будто бы стал скупать и жечь!»^{96}

Бунин удивляется (или делает вид, что удивляется), Бунин ерничает, а между тем в случае с Толстым все именно так и обстояло: в 1905-м был за революцию, а в 1907-м стал декадентом. Уж кто-кто, а Бунин не мог не знать, что таких случаев в тогдашней русской литературе было сколько угодно (Л. Андреев, Бальмонт, Куприн с «Морской болезнью», Грин и т. д.). Да и сам Бунин писал в мемуаре о Волошине про первую русскую революцию: «Тогда чуть не все видные московские и петербургские поэты вдруг оказались страстными революционерами». Вот и молодой Толстой тоже мечтал стать видным. А тот факт, что взыскательный автор стремился уничтожить тираж своей первой книги, подтверждает хорошо знавший его поэт Владимир Пяст:

«В это же время на литературном горизонте впервые появился и Алексей Николаевич Толстой, старательно скупавший свою первую книгу стихов в книжных магазинах, где она почему-то была выставлена на видном месте витрин, и предававший ее всесожжению»^{97}.

«Так же немощны были стихи, которые он напечатал в первом своем сборнике «Лирика» за несколько месяцев до того, как поселился у нас в Лутахенде, — писал Чуковский о первой книге Толстого. — Ничто не предвещало его блестящего литературного будущего, когда в начале 1908 года он уехал из Петербурга в Париж»^{98}.

Перед отъездом художник Бакст сказал Толстому: «Из вас кроме ремесленника ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой. А Софья Исааковна пусть учится живописи»^{99}.

По всей вероятности, душевное состояние человека, которому художники советовали заниматься литературой, а литераторы ничего не советовали, вряд ли было благодушным, но в той драматической ситуации проявилась замечательная способность нашего героя не падать духом, и за свое упорство и самообладание он был вознагражден. Пребывание Толстого в Париже оказалось не просто приятным или удачным, не только свадебным путешествием, каковым замышлялось, — оно стало тем счастливым билетом, который вытянул молодой граф, и с этим билетом вошел в русскую литературу.