Алексей Толстой

Глава IV ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА

«Что за изумительный фейерверковый город Париж. Вся жизнь на улицах, на улицу вынесены произведения лучших художников, на улицах любят и творят… И люди живые, веселые, общительные. <…>

Прозу пока я оставил, слишком рано для меня писать то, что требует спокойного созерцания и продумывания»^{100}.

И в самом деле, какая проза, когда «здесь все живет женщиной, говорит и кричит о красоте, о перьях, о разврате, о любви изощренной и мимолетной. Люди как цветы зацветают, чтобы любить, и хрупки, и воздушны, и ярки их сношения, грешные, изысканные орхидеи и теплица, полная греховного их аромата, — Париж»^{101}.

Он впитывал в себя этот город, он ходил по нему опьяненный, молодой, красивый, талантливый русский барин, каких Париж только не перевидал за сто лет расцвета русского дворянства. Русский аристократ и пронзительной красоты любовница-еврейка («молодая черноглазая женщина типа восточных красавиц», — писал о ней Бунин, а о самом Толстом: «рослый и довольно красивый молодой человек»)^{102} — они хорошо смотрелись и дополняли друг друга на этих улицах, в парках, театрах, ресторанах и кабаре, все было им интересно и подвластно, до всего они были жадны, наблюдательны, но кто из них талантливее, кто большего добьется в жизни, было покуда неясно, и любовь, влечение, страсть соперничали в их сердцах с ревностью. Они были не только любовники, но и честолюбивые партнеры.

Софья Исааковна Дымшиц, женщина незаурядная не только внешне, но и по характеру, с очень яркой судьбой, оставила весьма уклончивые и сознательно поверхностные мемуары о своем втором муже. В Париже они прожили почти год, и самое интересное, что написала она о их повседневной жизни там, пожалуй, вот это:

«За обедом в пансионе блюда обносили по несколько раз, делая это только для проформы, так как пансионеры обычно брали по одному разу. Алексей Николаевич никогда не довольствовался одной порцией, аппетит у него был знатный. Невзирая на шутки окружающих, он повторял каждое блюдо. «Это по-русски», — говорил он, заказывая вторую порцию. А когда я под влиянием косых взглядов и хихиканья окружающих пыталась удержать его от нового заказа, он, улыбаясь, подозвал официанта, взял третью порцию того же блюда, заметив «А вот это по-волжски»^{103}.

Это, конечно, театр, в который Толстой превращал мало-помалу свою жизнь, игра на публику, внешнее. Главное, что делал он за границей, работал. Писал стихи.

Позднее толстовское пребывание в Париже да и весь «парижский» сезон русской литературы 1907–1908 годов стали легендой, и вот уже Георгий Иванов «вспоминал» в «Китайских тенях» с такой уверенностью, будто сам при том присутствовал:

«В 1907 году в Париже русские начинающие поэты выпускали журнал «Сириус». Журнал был тощий, вроде нынешних сборников Союза молодых поэтов, поэты решительно никому не известны. Неведомая поэтесса А. Горенко печатала там стихи. <…> Молодые поэты издавали этот журнал, как и полагается, в складчину. Каждую неделю члены «Сириуса» собирались в кафе, чтобы прочесть друг другу вновь написанное и обменяться мнениями на этот счет. Редко кто приходил на такое собрание без «свеженького» материала, и Гумилев, присяжный критик кружка, не успел «припечатать» все, что хотел.

Самым плодовитым из всех был один юноша с круглым бабьим лицом и довольно простоватого вида, хотя и с претензией на «артистичность»: бант, шевелюра… Он каждую неделю приносил не меньше двух рассказов и гору стихов. Считался он в кружке бесталанным, неудачником — критиковали его беспощадно. Он не унывал, приносил новое — его опять, еще пуще, ругали. Звали этого упорного молодого человека граф А. Ник. Толстой»^{104}.

Тут почти все неправда, начиная с того, что в 1907 году Толстого в Париже еще не было, в «Сириусе» он никакого участия не принимал и никто из литераторов не считал его бесталанным неудачником, но все подробности уступают перед самой важной — с 1908 года граф А. Н. Толстой получил прописку в русской литературе и стал считаться своим, а значит, — сделался частью того большого литературного мифа, который называется Серебряный век.