Алексей Толстой

Итак, хвост, согласно этой версии, был отрезан Александром Бенуа, которого не выдал Сологубам ни Ремизов, ни Толстой, и это делает им честь. Особенно Толстому. И все же вопросы остаются. Не очень понятно, зачем Софье Исааковне потребовалось делать козлом отпущения Ремизова, если она знала, что во всем виноват Бенуа. Конечно, у Ремизова была репутация «юрода», он любил всякого рода странные выходки, о которых сам писал в своем дневнике, например, так: «4.12. <1905> Именины Варвары Дмитриевны Розановой. — Сыт, пьян и нос в табаке! — вот как полагается. Вымазал я нос табаком Вяч. Иванову. А после ужина перевернул с помощью именинницы качалку с Н. А. Бердяевым. Бердяев ничего, только кашлянул, а Андрей Белый от неожиданности финик проглотил». Вл. Пяст позднее писал: «Ремизов открыл мне секрет: «Сплетня, — говорил он, — очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет, что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням».

И он любил распространять слухи о каких-нибудь не имевшихся в виду ни воображаемым женихом, ни воображаемой невестой сватовствах; и о каких-нибудь действительных или мнимых ссорах, из-за какого-нибудь нелепейшего «лисьего хвоста» и т. д. и т. д. без конца»^{224}.

По большому счету Ремизов пал жертвой собственного приема. Не напиши Софья Исааковна Чеботаревской, что хвост отрезал Ремизов, ничего бы и не было. Но Софья Исааковна или смалодушничала, или затеяла свою игру и интригу — намеренно Ремизова подставила, не рассчитав, чем все это может обернуться. Позднее она писала в своих (по версии Е. Д. Толстой, очень правдивых) воспоминаниях о Ремизове:

«К Ремизовым Алексей Николаевич проявлял интерес наблюдателя, идти к ним называлось «идти к насекомым». Действительно, и сам хозяин — маленький, бородка клинышком, косенькие вороватые взгляды из-под очков, дребезжащий смех, слюнявая улыбочка, — и его любимый гость — реакционный «философ» и публицист В. В. Розанов — подергивающиеся плечи, нервное потирание рук, назойливые разговоры на сексуальные темы — все это в самом деле оставляло такое впечатление, точно мы вдруг оказались среди насекомых, а не в человеческой среде. Завернувшись в клетчатый плед, придумывая неожиданные словесные каламбуры, Ремизов любил рассказы из Четьи-Минеи, пересыпая их порнографическими отступлениями. В местах наиболее рискованных он просил дам удалиться в соседнюю комнату»^{225}.

Судя по другим мемуарам, к Ремизову Толстой относился иначе.

Пришвин писал в дневнике: «Знаю, что А. Н. Толстой не откажется признать Ремизова своим учителем».

Лев Коган вспоминал: «Толстой, смеясь, говорил, что Мережковский напоминал ему таракана с длинными усами, а Зинаида Гиппиус — глисту.

— Одному только человеку из этой компании я был благодарен, — подчеркнул Толстой, — это Ремизову. Он научил меня любить народный язык, народную поэзию. Правда, я долго не понимал, что он стилизатор, что это не настоящий народный язык, но он толкнул меня к изучению народного творчества, а это уже было для меня большим делом…»^{226}

Конечно, в разное время Толстой мог разные вещи о Ремизове говорить, и потом, доверять вполне мемуарам, а тем более мемуарам начала века, нельзя, и правды о том маскараде мы, вероятно, не узнаем. Но несомненно одно: в этой истории явно были свои подводные течения, и хвост плавал на поверхности, как — несмотря на нелепость этого сравнения — верхушка айсберга или, лучше сказать, поплавок, а в доме Сологуба не только маскарады с обезьяньими хвостами происходили.

Наталья Васильевна Крандиевская (тогда еще с Толстым незнакомая) вспоминала:

«Помню, как однажды поэт Сологуб Федор Кузьмич попросил и меня принять участие в очередном развлечении, в своем спектакле «Ночные пляски», режиссировать который согласился В. Э. Мейерхольд.

— Не будьте буржуазкой, — медленно уговаривал Сологуб загробным, глуховатым своим голосом без интонаций, — вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой. Не лицемерьте. Берите пример с Софьи Исааковны, с Олечки Судейкиной. Они — вакханки. Они пляшут босые. И это прекрасно».

Сологуб действительно любил молоденьких женщин и в честь Олечки Судейкиной даже сочинил стишок:

Оля, Оля, Оля, Оленька,
Не читай неприличных книг.
А лучше ходи совсем голенькая
И целуйся каждый миг!

Так что роль Софьи Исааковны, равно как и прочих молоденьких дам в доме Сологуба, была довольно двусмысленной. Публично раздевшейся красивой женщине мужчины могут рукоплескать сколько угодно, но что думают, глядя на нее, менее молодые, менее раскованные и красивые женщины (а Чеботаревская была, по воспоминаниям многих, мнительной и беспокойной особой) и какие вынашивают планы мести, можно только гадать.