Аленький цветочек

Мерно тикал раритетный, но всё ещё очень точный стенной хронометр «Генрих Мозер». Тихо, на грани слышимости, урчал кондиционер. Его усилий было недостаточно, чтобы изгнать из кабинета тонкий запах духов, дивно оттенявший аромат чисто вымытого женского тела. Ещё мгновение – и Семёну Петровичу привиделись лазурные волны, перистые головы пальм, ласковый, прогретый солнцем песочек…

Зазвонил телефон. Резко, беспощадно и прозаично.

Намечавшийся кайф обломала вторая секретарша, Люська. На вкус Семёна Петровича она была классическая грымза – полная, в очках и с вечными, не выводимыми никаким «Клерасилом» прыщами на лбу. Плюс наклонности синего чулка. Однако в голове у Люськи царил завидный порядок. Не девушка, а компьютер. Живая база данных. Но зато и с сексуальной привлекательностью, как у ноутбука.7

В общем, потаённый, эзотерический смысл анекдота о явке с докладом состоял в том, что секретарш надо иметь двух. Одну – для работы. Другую…

– Простите, Семен Петрович, из больницы звонят. Дедушка ваш, говорят, скончался… вчера в двадцать два тридцать. Соединить?

Голос у Люськи, как и всё прочее, был редкостно невыразительный, блёклый. Семен Петрович ответствовал в тон:

– Нет, незачем. Просто вызови похоронного агента… Церемонию сама знаешь какую. Баксов за сто.

Люська действительно знала. За время болезни шефского дедушки она успела постигнуть все тонкости их, с позволения сказать, родственных отношений. Стоимость церемонии не удивила её – лечебница тоже ведь была откровенно не кремлёвская. Далеко не по возможностям внука… Девушка-компьютер вежливо распрощалась с больничным служителем и открыла толстый телефонный справочник сразу на нужной странице.

Хомяков же, повесив трубку, жестом отпустил Зинку, закурил «More».

«Тьфу, туберкулезная палочка, а не сигарета… Значит, всё? Финита? Сыграл дедуля в ящик… почил в бозе. Хотя „в бозе“ – ой вряд ли. Его небось уже черти в хвост и в гриву в аду…»

Вспомнился длинный коридор в грязной коммуналке. И дед, пьяный, расхлёстанный, с ремнём в руке. На ремне – блестящая бляха. Мать в дешевой проституточьей шляпке, вереница её гостей, наглых, крикливых, провонявших махрой и нестиранными портянками… Сортирная вонь, холодный пол, деревянные игрушки… Спасибо, родина, за счастливое детство. Как всегда в таких случаях, Семёну Петровичу неудержимо захотелось выпить, чтобы не лезли в голову дурацкие мысли, чтобы сначала увязли, а потом совсем растворились в плотном алкогольном тумане…

Да и деда помянуть не мешало бы. Гнида был, конечно. Хомяков так и не пожалел о том, что ни разу не навестил старика в больнице, не перезвонил Люське с приказом организовать роскошные похороны… Гнидой жил – и подох, как гниде положено. А всё же ушло что-то – и насовсем, и не воротишь. И мы вот так же уйдём…

Семен Петрович подошёл к бару, налил на три пальца бучанановского шотландского виски, люксового, двенадцатилетней выдержки. Выпил, захрустел солёными фисташками, помотал висячими щеками и только собрался повторить, как снова проснулся телефон. «Никакой на хрен жизни». Вздрогнув от звонка, Хомяков придвинулся к столу, рывком снял трубку и хотел было рявкнуть. Однако возле уха зазвучал голос начальника секьюрити, и Семён Петрович передумал орать, спросил человечно:

– Что, Паша, скажешь? Соскучился?

Паша носил прозвище Сивый и был, как принято говорить, в авторитете. С такими обращаются ласково.

– Семен Петрович, тебе тут маляву подогнали. – Передних зубов у начальника секьюрити не хватало, так что с дикцией у него было не очень. – Корзина8 одна притаранила, корынец9 её с твоим дедом лежал на больничке, просила тебе лично в руки.

Было слышно, как рядом, видимо, с магнитной ленты весёлый голос выводит с блатной интонацией:

Раздался выстрел, пуля просвистела,
И фраер, словно скесанный, упал…

– Лады, Паша, жду. – Семён Петрович отключился и, вернувшись к бару, всё же «повторил», ибо любые дела привык доводить до конца. Желательно – победного. Оттого, между прочим, и сидел теперь в этом кабинете, при авторитетном секьюрити и двух секретаршах. В желудке разлилось приятное тепло, в голове чуть-чуть зашумело, мысли преисполнились спокойствия, всепрощения и тихой скорби. Загнулся, значит, дедушка. Константин Алексеевич. Врезал дуба. Не прошло, как у Высоцкого, и полгода… Пора, пора, столько не живут. Комнатуха, конечно, пропала, дом вот-вот пойдёт на снос. Вот так всегда. Хоть мелкая, а непруха. «Не мог, гнида, пораньше…»

Принесли весточку от деда. Конверт (Хомяков почему-то подспудно именно такого и ждал) был ископаемый. С надписью «Почта СССР». Его украшало изображение гопника с каменюкой в руке, снабжённое разъяснением: булыжник – оружие пролетариата. Видно, чтобы другого чего не подумали.

Скоро станет раритетом, как «Мозер». Денег у коллекционеров стоить будет немереных…