Алфавита. Книга соответствий

Локайцы, Родословная). Он был ранен на фронте в 1943 году.

Правая щека его всегда усмехающегося лица была отмечена глубокой воронкой. Я неоднократно спрашивал, как же так: если пуля ударила справа, она должна была пробить и левую щеку!

— Я ее выплюнул, — доверительно отвечал он. — А ты как думал? Тьфу — и нету!

Честно сказать, я в это не до конца верил. В свои двенадцать или тринадцать лет я был достаточно начитан (см. Энциклопедия), чтобы отличить суровую и ясную правду от пусть и добродушного, но все же лукавого подтрунивания.

Однако мы с ним не один раз бывали в поле (см.), то есть жили в горах, ходили с отцом в маршруты (Гасанов, разумеется, не ходил, его дело шоферское), ловили рыбу, организовывали бои между фалангами

(см.) и богомолами (это, правда, меня одного увлекало) и исполняли прочую тяжелую мужскую работу. И всегда он со мной говорил совершенно серьезно.

Но даже если в данном случае он немного привирал, что, как я теперь понимаю, вполне простительно, когда речь идет о такого рода стоматологии, то во всем остальном Саша Гасанов был совершенно замечательным человеком — большим, сильным, добрым и умелым…

Поднялась метель, и дом осетина возник внезапно.

Справа виднелись темные постройки кошар. Окна светились.

Мы сидели в комнате, застеленной коврами, и неспешно говорили о пустяках, касавшихся трудностей дороги. Принесли кое-какую посуду.

Ее было не очень много. На мой взгляд, это сулило обильное угощение.

Как говорил моему отцу один курд: у вас, у русских, вечно наставят тарелок, а есть нечего. Ты, мол, ко мне приходи: у меня всего одно блюдо, да и то треснутое, зато наешься до отвала!

Так оно и было. Сначала подали водку, хлеб, соленья, холодное мясо.

Потом появилось главное (как я, глупец, полагал!) блюдо. Блюдо было фаянсовым, примерно в полтора обхвата. На нем лежала дымящаяся гора жареной баранины.

В этот момент открылась входная дверь, и в комнату ввалился совершенно заснеженный ребенок лет четырех. Поскольку никто не удивился его появлению, я заключил, что мальчик является полноправным членом семьи. Было, правда, непонятно, что он там делал — в буране, во тьме, в степи, в одиннадцатом часу вечера. Гонялся за сайгаками? Крутил хвосты волкам? Так или иначе, крепыша моментально раздели, он, не говоря худого слова, наелся мяса и тут же безмятежно уснул, привалившись к отцу.

Как оказалось, это было единственным верным решением, и всем нам, не будь мы столь самонадеянными типами, следовало поступить так же.

Потому что скоро выяснилось, что, пока мы налегали на жаркое, чьи-то нежные руки неустанно поддерживали огонь в очаге, рубили телятину, бросали мясо в котел, где оно бурлило в тесной компании с пряными травами. Чьи-то пальцы быстро месили тесто и резали его на кусочки.

А также лущили чеснок, крошили его и, наполнив большие плошки, заливали кипящим бульоном.

Короче говоря, как только мы отвалились, нам его и принесли.

Кажется, оно называлось «жишгали».

Нижним слоем на блюде лежали дымящиеся клецки. Поверх них — куски разварной говядины. По бокам стояли пиалы с чесночным соусом.

Следовало обмакивать твердое в жидкое и с наслаждением поглощать.

С одной стороны, это казалось выше наших сил. С другой — можно ли было обижать хозяина?

Мы взяли по кусочку и поступили с ними как следовало.

Но чеснок! Этот чеснок! Этот проклятый чеснок в бульоне! Он возбуждал аппетит, даря обманчивое ощущение, что можно съесть еще кусочек!.. и еще кусок!.. Эта сладкая говядина, совсем недавно мирно хрупавшая комбикормом!.. Эти клецки!.. Боже мой!..

Я плохо помню, как мы ехали к дому. Кряхтя и постанывая, Коля изо всех сил старался вести машину прямо. На зайцев он уже не обращал внимания. Должно быть, милосердие в нем было временно убито осетинским блюдом под названием «жишгали».

Палыч

История литературы битком набита разнообразными советами насчет того, как надо писать. Ни один более или менее значительный автор не пожалел времени, чтобы сформулировать собственный рецепт. (О незначительных и не говорю — графоманы всегда начинают с громких деклараций и директив.)

Лично я руководствуюсь ориентирами, намеченными в свое время в одном из бессмертных стихотворений Палыча:

…писать надо так,

Чтоб вздохами лифчики рвбались!..

Понятно, что, когда я, следуя этому принципу, завершал работу над новым стихотворным произведением, мне хотелось показать его именно

Палычу, чтобы получить одобрение, касающееся конкретной реализации его эстетических идей.

Палыч брезгливо брал в руки листок.

— Да, — вздыхал он, прочтя. — Знаешь, как один полковник говорил?

Непонятно, как стихи…

— Ты, кажется, чего-то не понял? — осторожно интересовался я. Во мне еще жила надежда на одобрение и восхищение.

— Вообще ничего не понял, — равнодушно отвечал он. — Муть какая-то.

— Почему муть?! — возмущался я. — Давай я сам прочту, ты все поймешь!

— Я со слуха еще хуже понимаю, — хладнокровно говорил он, возвращая листик. — Нет, знаешь, это не для меня… слишком умно. Точнее — туманно. Для меня нужно писать просто. Как для дураков пишут. Вот напишешь как для дураков, тогда я пойму.