Али-Баба и сорок разбойниц

Зульфия невероятным усилием воли повиновалась, чувствуя, как внутри спиралью раскручивается отчаянное напряжение.

Запрет шевелиться невыразимо обострил каждое ощущение! Но Джафару, казалось, было безразлично, что он сводит ее с ума. Он беззаботно откинул голову на спинку кресла. Его плоть пульсировала в такт биению сердца жены, заполняя ее до отказа.

Немного подождав, Джафар неторопливо припал губами к ее соску. Она вздрогнула, как от укуса, инстинктивно подавшись вперед, вдавливая грудь в его жадный, алчущий рот. И когда он стал сосать, вздохнула с глубоким, почти болезненным удовлетворением. Ее руки вцепились в его волосы, притягивая голову Джафара еще ближе. С каждым скольжением языка по бутону соска она ощущала внизу живота тянущий, невыразимо приятный отклик.

И тут Джафар вдруг сделал выпад вверх, вонзившись в нее до основания.

— О да… О Аллах… Джафар… — выкрикивала, задыхаясь, Зульфия.

— Мне нравится слушать, как ты стонешь, Зульфия. Еще. Хочу насладиться твоими криками.

Он стиснул нежные бедра, приподнял и почти вышел из нее. Зульфия протестующе пробормотала что-то, но когда он снова впился губами и в без того распухший сосок и с силой потянул, вновь охнула. Жалобный возглас превратился в пронзительный крик, когда он с силой насадил ее на себя. Зульфия, рыдая, льнула к нему, стискивая руками и ногами, пытаясь удержать его в себе. Он продолжал терзать ее утонченно-медленными толчками, вонзаясь глубоко, чтобы сразу же выйти. И с каждым рывком присасывался еще сильнее, обжигая исступленными ласками.

— Джафар…

Он крепко взял ее за плечи, и она принялась двигаться, поспешно, бесстыдно, лихорадочно.

— Вот так… скачи, детка… быстрее, сильнее…

Он поднимал ее вверх и почти швырял вниз, в унисон с собственными толчками, и вскоре Зульфия уже не помнила себя. Стремясь в бешеной скачке достичь пика наслаждения, она напрягалась изо всех сил. Сейчас беспощадное пламя поглотит ее, сожжет и ничего не останется, кроме рук Джафара, подгоняющих ее, вскидывающих в безжалостном, непрекращающемся ритме.

Ее тело пылало и вздрагивало, плоть словно приобрела собственную жизнь, дрожа, трепеща, растворяясь и плавясь. Крик наслаждения рвался из горла: долгий, бесконечный миг наслаждения наконец настиг Зульфию, изнурительный, неистовый, яростный, ожесточенный, отчаянный.

Джафар сжимал жену в объятиях, ловя губами ее всхлипы, но вскоре понял, что больше не может сдерживаться. Охваченный безумным возбуждением, граничащим с помешательством, он стиснул зубы, но сладость ее жаркого тугого тела лишила его остатков самообладания. Джафар исступленно вонзился в нее в последний раз, выкрикивая что-то несвязное, уносимый волнами буйной жажды, захлестнувшей его. Даже в судорогах освобождения он смутно ощущал восхитительные захваты-сжатия ее тесных ножен вокруг его меча.

Джафар, обессилев, обмяк в кресле, все еще сжимая льнувшую к нему Зульфию. Прошла не одна минута, прежде чем он наконец смог пошевелиться. Она все еще обнимала его, и тела их до сих пор не разъединились. Джафар с трудом поднялся, отнес Зульфию на кровать и вновь подмял под себя. Все еще погруженный в ее влажное теплое лоно, он придавил жену к ложу и осыпал поцелуями раскрасневшееся лицо с нежностью, такой же опустошительной, как пролетевшая над ними буря страсти.

— О звезда моя…

У Зульфии едва хватило сил улыбнуться. Как можно не простить его за изощренную атаку, если она сама с такой готовностью и радостью отдается этой бесконечной игре!

— Мужчина любит, — пробормотал он, — когда его любимая женщина становится неистовой и безудержной.

Зульфия мгновенно замерла.

— А я твоя любимая женщина, Джафар?

Он устало опустил ресницы.

— Ты моя жена…

Макама седьмая

Зульфия подсыпала горячих углей в жаровню и собралась готовить мужу бодрящий напиток. Она представляла, что сейчас появится Джафар, поцелует ее возле уха, как она любит, и скажет что-то ласковое.

Вот послышались шаги любимого. Но слова, которые он произнес, были вовсе не ласковыми.

— О Аллах, опять это молоко… Глупая женщина, ну сколько раз можно говорить, чтобы ты меня не поила этой гадостью!

— Но, Джафар, свет очей моих, ты раньше мне никогда этого не говорил…

— Не спорь с мужем, несчастная… Ладно уж, сейчас я выпью эту дрянь, но запомни — больше никогдане готовь для меня молоко!

— Повинуюсь, мой любимый…

— И не смей называть меня так! У меня есть имя, слышишь ты, имя, данное мне моими почтенными родителями! А ты, должно быть, совсем их не уважаешь, если не хочешь меня называть так, как придумали они!

— Ну что ты такое говоришь, лю… то есть Джафар! Ты же знаешь, что я уважаю твоего почтенного отца и, словно собственную, люблю твою матушку, несравненную Асию!

— Ну ладно уж… — недовольно сморщился (ибо это было чистой правдой) Джафар. — Что ты там приготовила?

— Молоко и лепешки… Ну, как всегда. Ты же утром не любишь много есть…

— Я?! Это я не люблю по утрам много есть?! Ты с кем-то путаешь меня, низкая тварь! Я обожаю утром плов и мамалыгу, и барашка, и оливки, и… О, я могу съесть целого быка!