Али и Нино

– Нино, – позвал я. – Отец беседует о чудесах оазиса Чарджоу. В этом мире можно выжить лишь так.

– Не могу, – произнесла Нино. – Не могу, Али-хан, после всей этой крови на улицах…

Она прикрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Плечи ее дрожали… Я сидел сзади, вспоминая Думскую площадь за стеной, тело Мухаммеда Гейдара на Николаевской – на улице, по которой он ходил все эти годы в гимназию, и мужчину в черной кожаной куртке, которая в одно мгновение обагрилась кровью. Как же больно было осознавать, что ты остался в живых. Голос отца доносился откуда-то издалека:

– А на Челекендском острове змеи водятся?

– Да, хан, причем очень длинные и ядовитые змеи… Правда, никто никогда не видел их. Лишь однажды пророк с оазиса Мерв рассказывал, что…

Мне было невыносимо слушать дальше их разговор. Я поднялся к штурвалу и произнес:

– Отец, Азии больше нет, друзья наши погибли, мы – в изгнании. Аллах прогневался на нас, а ты рассуждаешь о челекендских змеях.

Лицо отца выражало спокойствие. Он облокотился о мачту и долго смотрел на меня.

– Азия не умерла. Лишь границы ее сместились, навечно сместились. Баку теперь относится к Европе. И это не только совпадение. В Баку больше не оставалось азиатов.

– Отец, я защищал Азию пулеметами, штыками и мечом.

– Ты храбрый мужчина, Али-хан. Но в чем заключается храбрость? Европейцы тоже храбрые. Мы и все сражавшиеся с тобой мужчины больше не являемся азиатами. Я не испытываю никакой ненависти к Европе. Она мне безразлична. Ты ненавидишь ее, поскольку в тебе есть что-то европейское. Ты учился в русской школе, изучал латынь, у тебя жена-европейка. Как ты можешь оставаться азиатом?

В случае победы ты бы сам ввел Европу в Баку, даже не осознавая того или не намереваясь сделать это. На самом деле какая разница, будем ли строить новые заводы и дороги мы, или это сделают русские. Дальше так продолжаться просто не могло. Быть примерным азиатом совсем не означает убивать одного за другим врагов, жаждая их крови.

– Тогда что, по-твоему, означает быть азиатом?

– Ты наполовину европеец, Али-хан, вот почему задаешь мне этот вопрос. Я не смогу тебе объяснить это, поскольку ты видишь в жизни лишь очевидное. Твое лицо обращено на землю. Вот почему твое поражение доставляет тебе столько страданий, и страдания эти настолько заметны окружающим.

Отец притих и отвел глаза. Подобно всем пожилым людям в Баку и Иране, он создал себе в воображении иной, отличный от реального мир, в который он мог уйти и который сделал бы его недосягаемым. Этот таинственный мир, где можно хоронить друзей и говорить с рулевым о чудесах острова Чарджоу, лишь смутно представлялся мне. Я постучался в дверь этого мира, но меня не впустили. Уж слишком глубоко я погряз в реальности, причиняющей страдания. Поэтому меня нельзя было больше назвать азиатом. Никто меня не винил за это, но, казалось, все об этом знали. Я сильно желал вновь очутиться дома, в азиатском мире грез, но реальность превратила меня в чужестранца. Я одиноко стоял в лодке, вглядываясь в черную гладь моря. Мухаммед Гейдар мертв, Айша тоже умерла, дом наш разрушен. А я в маленькой лодке плыл на землю шаха, в великий, спокойный Иран. Вдруг ко мне приблизилась Нино:

– Что мы будем делать в Иране?

– Отдыхать.

– Как хорошо, Али-хан. Мне бы выспаться как следует эдак месяц или год. Я хотела бы спать в саду с зелеными деревьями. И не слышать никакой перестрелки.

– Мы выбрали правильную страну. Иран спит вот уже тысячу лет, а перестрелка – очень редкое явление там.

Мы прилегли. Нино сразу же уснула. А я долго всматривался в силуэт Сеида и капли крови на его пальцах. Он молился. Он знал о существовании скрытого мира – мира, который начинался там, где заканчивалась реальность. Поднималось солнце, а за ним показался Иран. Мы чувствовали его дыхание и, прислонившись к бортам лодки, поедали рыбу, запивая ее водой. Рулевой говорил с отцом, изредка бросая на меня, как на посторонний предмет, равнодушные взгляды.

На четвертый день вечером на горизонте показалась желтая полоска, походившая на облако. Это был Иран. Полоска постепенно увеличивалась. И вскоре появились мазанки и якоря. Мы прибыли в порт шаха – Энзели и бросили якорь на покрытый плесенью деревянный причал. Нас встречал мужчина в парадной одежде. На эмблеме высокой папахи был изображен серебряный лев, поднявшийся на задние лапы, и заходящее солнце. За чиновником шли двое босых полицейских-моряков в рваных мундирах. Он взглянул на нас большими круглыми глазами и произнес:

– Приветствую вас, как ребенок приветствует первые лучи солнца в день своего рождения. Есть ли у вас документы?

– Мы – Ширванширы, – ответил отец.

– Не имеет ли счастье Ассад-ас-Салтане Ширваншир, Лев империи, пред которым всегда распахнуты алмазные двери дворца шаха, быть вашим родственником?

– Он мой брат.

Мы вышли из лодки и последовали в сопровождении этого мужчины.

– Ассад-ас-Салтане ожидал вашего прибытия. Он прислал за вами машину, которая сильнее льва, быстрее оленя, величественнее орла и надежнее замка на скале.