Али и Нино

Азиадэ сидела на маленьком диване, жадно вдыхая аромат пустыни, одинокого лагеря кочевников и верблюжьих караванов, который как ей  казалось исходил от одежды гостей. Люди подходили к ней и смотрели на нее со смущением и удивлением, потому что она была женщиной, а они не привыкли к присутствию женщин на таком собрании. Они протягивали Азиадэ руки, а Ахмед паша торжественно называл длинные имена тех, кому эти руки принадлежали. Азиадэ внимательно всматривалась в их смуглые, коричневые или совсем черные лица. Это были представители разных народов, объединенные Кораном. Никто из этих людей, молодых и пожилых, коричневых и черных, не отважился бы – как тот, длинноногий из больницы – притянуть ее голову к себе и прижать к своим губам. Она посмотрела на свои маленькие ладони, и тихо мечтательно улыбнулась.

Молодой негр со сверкающими зубами и грустным взглядом, стоял перед ней.

- Anta min misri?¹⁰ Вы из Египта? -спросила она по-арабски.

- Из Тимбукту - ответил негр.

- Тимбукту? – переспросила Азиадэ, название прозвучало, как волшебное заклинание. - Это же в Судане? Когда-то там правил король Диалиаман и дом Аску. У вас был мудрец по имени Ахмед-Баба. Больше я ничего о вашей стране не знаю.

Негр радостно засиял.

- У нас говорят: с севера соль, с юга – золото, с запада - серебро, а божественная мудрость и божественные песни из Тимбукту. - Он улыбнулся благодарно и гордо.

- Что вы здесь делаете? - спросила Азиадэ.

- Служу привратником в доме египетского посланника, - с достоинством ответил он. - Вы правы, нашего мудреца звали Ахмед-Баба. Он написал книгу «Эль-Ихтихаджи», но его уже нет в живых. Марокканцы разрушили Тимбукту, с тех пор наша страна превратилась в пустыню, и никто больше там не поет. - Он умолк, бросив неодобрительный взгляд на маленького марокканца, президента клуба.

Какой-то молодой человек с оливковым лицом поклонился Азиадэ.

- Почему вы так редко заходите к нам, ханум?

Он говорил на ломанном немецком, а Азиадэ ответила на персидском:

- Zeman ne darem,¹¹ - потому что этот молодой человек был персидским принцем.

Ахмед паша даже покраснел от гордости. Да, он хорошо воспитал свою дочь. Она говорила на турецком – языке своих предков, на арабском – языке Аллаха, на персидском - языке любви. Увы, Всевышнему не было угодно, чтобы она попала в гарем принца. Что ж, Аллах велик, лишь одному ему ведомо, почему это произошло, и почему распалась империя.

Собравшиеся образовали большой круг. Сухощавый египтянин запел грустным и высоким голосом. В центре круга возникли два сирийских подростка с большими черными глазами и гибкими телами, в белых бурнусах бедуинов. По бокам у них висели длинные сабли и старинные круглые щиты с мудрыми, воинственными надписями. Их ноги, обутые в мягкую сафьяновую кожу, передвигались в такт дикой песне, черные глаза изумленно смотрели из-под белых платков бедуинских бурнусов.

- Jah sahib! - крикнули они, и изогнутые клинки их сабель засверкали в воздухе.

Движения танцующих стали четче и резче, с мелодичным звоном скрещивались стальные клинки, щиты изо всей силы бились друг о друга. В глазах юношей разгорался дикий огонь. Это были благовоспитанные сыновья купца из Бейрута, но в их жилах текла кровь диких предков, которые пришли из пустыни и покорили Бейрут.

- Я-и-и-и,- протяжно и хрипло вскрикивали они, а стальные клинки сверкали все быстрей. Они упали на колени, прикрывшись щитами, подстерегая друг друга, как бедуины во время охоты за степными птицами. Потом снова вскочили, стройные и юные, и набросились друг на друга, охваченные жаром битвы. Их бурнусы развевались в табачном дыму, окутавшем зал. Снова и снова слышался звон дамасской стали и грохот сталкивающихся щитов. Все выше и быстрее пел египтянин, и вдруг оба танцора закружились друг вокруг друга, будто охваченные степным ветром. Взоры их стали стеклянными, движения все больше напоминали схватку. Битва бедуинов переросла в дикие подергивания танцующих дервишей.

Наконец египтянин умолк, а дикие дервиши вновь превратились в достойных купеческих сыновей. Они поклонились, а их стальные клинки приветственно и мирно коснулись друг друга.

Азиадэ захлопала, восхищенная призрачной фантастичностью дикого танца. В зале стало душно и чадно. В табачном дыме откуда-то выплывали и так же неизвестно куда исчезали какие-то лица. Вот чья-то борода проплыла и тенью повисла прямо над Азиадэ. Постепенно эта тень обрела человеческие формы и Азиадэ увидела пушистые брови, крупные зубы за красными губами с нависшими на них усами.

- Мир вам, - сказала борода, и Азиадэ устало склонила голову. Старик с маленькими, бегающими глазами, как у тысячелетней ящерицы, присел рядом с ней.

- Меня зовут Реза, - сказал старик, - я из братства Бекташи.

- Бекташи,- повторила Азиадэ и вспомнила о священном братстве воинов, аскетов и монахов. Маленькие глазки старика были тревожными и колкими.

- Мы все бежали, - продолжил он, - Стамбул нас не принял. Учитель живет теперь в Боснии. Его зовут Али-Кули. Там мы бичуем себя.

Его нижняя губа отвисла, и рот остался приоткрытым.