Альянс бунта

Элоди встает на ноги и идет к гробу отца, как будто с ее плеч свалился огромный груз, о существовании которого я даже не подозревал. Подойдя к черному глянцевому дереву, она протягивает руку и неуверенно прикладывает ее к поверхности, тяжело выдыхая через нос.

— Я мечтала об этом моменте, — признается она приглушенным голосом. — Я молилась, чтобы он просто умер. Чтобы мне однажды позвонили и сказали, что его сбил автобус или что-то в этом роде. Что он заснул за рулем. Что кто-то похитил его по дороге на базу, и он просто… растворился в воздухе, и я больше никогда его не увижу. Даже до того, как тот убил маму. Я… — Она вздрагивает от внезапного приступа ярости. — Я ненавидела его так же сильно, как любила ее, и он знал об этом. — Она наклоняется над гробом… и плюет.

Это настолько чертовски неправильно, что вид ее действий возбуждает меня.

Хотя мой член не знает разницы между добром и злом. Он видит то, что ему нравится, и реагирует соответствующим образом, поэтому у меня растет эрекция. Что-то темное и извращенное шевелится в глубине моего живота. Что-то первобытное и собственническое. Может быть, ее отец и мертв, но он все еще причиняет ей боль. Воспоминания о том, что тот сделал, превращают ее внутренности в желе, даже когда она стоит и смотрит на его труп. Мне хочется забрать у нее этот ужас. Если бы мог, я бы хирургическим путем полностью удалил эти воспоминания из ее сознания и сделал так, чтобы по мнению Элоди, их никогда и не было. Но я не могу.

Вместо этого я грубо хватаю ее сзади за шею и разворачиваю к себе. Ее глаза прозрачны, как стекло; живые и яркие. Ее губы приоткрываются в удивлении, но это символическое выражение: думаю, какая-то часть ее знала, что я собираюсь это сделать. Неужели моя Малышка Эль ждала, когда я, наконец, реализую свои девиантные желания? Спокойно наблюдаю за тем, как расширяются ее зрачки, зная, что ей нужно это от меня. Ее нижняя губа дрожит.

— Не смей плакать, — рычу я, обхватывая пальцами ее горло. — Он больше не получит твоих слез. Даже если это злые слезы. Слышишь меня?

Элоди с трудом сглатывает, ее горло напрягается под моей ладонью. Какая-то больная часть меня хочет крепче сжать руку, почувствовать, как поток воздуха с трудом входит в ее тело и выходит из него. Она олицетворяет собой великолепие, эта девушка. Я одержим каждой ее деталью: ее ресницами, крошечной родинкой над верхней губой, ее маленькими и нежными руками, бледностью и гладкостью ее идеальной кожи, даже бледными маленькими полумесяцами у нее под ногтями. Лунулы. Я настолько одержим ими, что даже посмотрел, как они называются.

Сомневаюсь, что найдется психолог, который назовет мою одержимость Элоди Стиллуотер здоровой. Я никогда не откажусь от нее. Никогда не оставлю ее ради другой. Я всегда буду прислушиваться к ее желаниям и потребностям и пойду на край света, чтобы она получила все, что пожелает. И не допущу, чтобы на нее упал взгляд другого мужчины. Я выколю оскорбительные глаза прямо из головы чувака, прежде чем позволю ему оценить то, что принадлежит мне. Моя любовь — это не «симп¹ поколения X». Это не «заносчивый мажор». Не «зацикленный подросток». Это «викторианский злодей, мать его», и я заявляю об этой энергии с немалой долей гордости, зная, что девушка, стоящая напротив меня, не хотела бы, чтобы было иначе.

Я наклоняю голову, изучая Элоди и удивляясь чистому яду в ее глазах, когда она снова смотрит на меня.

— Ты злишься, не так ли, Малышка Эль. — Это излишнее заявление, учитывая то, что она вибрирует так, будто может взорваться в любую секунду, но я все равно говорю это. Она никогда не была так прекрасна, как в этот момент, когда из нее выплескивается вся ее ненависть.

— Да, — хрипит она. — Больше, чем знаю, что с этим делать.

— Почему?

Девушка хмурит брови.

— Что значит «почему»?

— Ты меня слышала. Почему?

— Потому что мой отец причинил мне боль, а я этого не заслужила.

Я впиваюсь кончиками пальцев в ее кожу.

— Миллионы невинных людей страдают каждый день. И никто из них этого не заслуживает. Попробуй еще раз.

Глаза Элоди вспыхивают жаждой убийства, и думаю, что это справедливо. Я веду себя как придурок. Но ей нужно увидеть… Если бы я только смог заставить ее признать…

Она сжимает челюсти, хмурится, взгляд твердый, как кремень.

— Ладно, — выдыхает она. — Я злюсь, потому что эта смерть была слишком легка для него. Они продолжают говорить мне, чтобы я не волновалась, что отец не страдал. Что он даже не проснулся и не мог знать, что происходит. И эта смерть была слишком хороша для него, — выплевывает она. — Он должен был страдать. Я бы хотела, чтобы он чувствовал боль. Чтобы ему было страшно. Мне бы хотелось, чтобы он лег в могилу, полный ужаса от того, какую дерьмовую, ужасную жизнь прожил, и что он, вероятно, заплатит за это. Я бы хотела… — Она задыхается, делая глубокий вдох. Ей с трудом дается оставшаяся часть признания. — Я бы хотела…

— Скажи это.