Алиби

– Так это Витьку купили? – на новой волне понимания сказал Иван Кузмич. Ну, дают, – както по-деловому, и вместе с тем, озабочено произнес он.

А Горошин удивился, что Машин дедушка знает и Бурова тоже.

– И между строчек, синий платочек, – слышалось с левого конца стола. Потом женщины умолкли. И зазвучал баян.

Музыкант играл один. Он менял регистры, варьировал акценты, чередуя известные с неизвестными, и этот нехитрый рефрен, и эти модуляции, подсказанные самой жизнью, в которых, были любовь и верность, без чего нет, и не может быть человека, казалось, поднимали каждого, из присутствующих, не только над жизненными обстоятельствами и суетой, но даже и над самим собой.

Поглядывая друг на друга и на всех, кто был рядом, Фриц и Антуан пели тоже. Они изрядно путали слова, и, cтараясь угадать следующее, очередное, слово, и угадав его, повторяли его за всеми.

Андрей закончил завтрак, встал из-за стола, и, кивком поблагодарив Амели, подошел к окну. Долго смотрел на припорошенные снегом крыши. Белые, голубые, синевато-серые слева, куда еще не пришел солнечный свет, и ослепительно-яркие, искрящиеся, справа, у самого конька, они, будто жили своей, никому не ведомой жизнью. И как всегда – летом, осенью, зимой, так и теперь, в феврале, будили воображение, которое за время пребывания Андрея здесь, в этой мансарде, как-то слегка примолкло.

Февральская Революция в России застала его все в той же комнате – полуприкрытое темной занавесью, по утрам, окно, старая каминная кочерга, на стене, справа, – все тот же портрет Томаса с усами и корпоративной цепью поверх тяжелой, средневековой одежды. В левом углу – все тот же расписной сундук, в котором, казалось, хранилась вся прошлая и настоящая жизнь этого городка. В ней, в этой жизни, Томас каждый день приносил газеты, и какая-нибудь из них сообщала о чем-то очень значительном из того, что происходит в России. Но в полной мере этого значительного, как ни старался Андрей, понять ему так и не удавалось. То ли по скудости информации, то ли по болезни, которая никак не покидала его. И только первого марта девятьсот семнадцатого года, увидев газетное сообщение об изданном Временным Правительством Приказе по армии номер 1, он прочитал, не вполне понимая, не сознавая, не веря в то, что читает. – Во всех подразделениях Армии и Флота выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов. Выбрать представителей в Советы Рабочих депутатов. Все политические выступления – под контроль Совета рабочих и солдатских депутатов. Любое оружие должно быть под контролем ротных и батальонных комитетов, и не выдаваться офицерам даже по их требованию. Вставание во фронт и обязательное отдавание чести вне службы отменяется. Также отменяется титулование офицеров – Ваше Превосходительство, Ваше Благородие, а заменяется обращением – господин Генерал, господин Полковник. Далее шел отчет о заседании Правительства, Главнокомандующих и Исполкома рабочих и солдатских депутатов, четвертого марта семнадцатого года, где Иосиф Гольденберг, член Совета рабочих и солдатских депутатов и редактор газеты «Новая жизнь» сказал – Приказ № 1 – не ошибка, а необходимость. Его редактировал не Соколов, как пишут во всех газетах. Он, то есть Приказ, явился выражением воли Совета. В день, когда мы «сделали революцию», мы поняли, что, если не развалить старую армию, она раздавит ее. Мы употребили надлежащее средство.

Дальше Андрей читать не стал. Он отложил газету. Таким образом, армии и страны. которым он присягал на верность, больше не было. Прошло минут десять. Теперь Андрей снова взял «Зюддойче Цайтунг», и снова стал читать. Теперь вслух. И, будто отозвавшись на его боль, заныло бедро. Чего тебе, с раздражением подумал Андрей. И не зная, как бы сильней обругать эту непроходящую болячку, про боль забыл, и продолжал читать. И вдруг почувствовал, что как-то непривычно сдавило виски.