Алиби

– Я слышала, прозвенел гонг. Всего один раз. Но я услышала, – переступая с ноги на ногу и не садясь в свое кресло, сказала она. – Это правда?

– Гонг? Конечно, правда, – отвечал он, подходя к ней совсем близко.

Она обняла его осторожно и нежно, и долго стояла, не отпуская, не понимая в эту минуту, что отпустить будет необходимо. Её голова касалась его груди, где в прорези рубахи, блестя и переливаясь, будто жил своей жизнью серебряный крестик, который дал ему когда-то отец. А он стоял, вдыхая запах душистого, травяного бальзама, который он успел полюбить за время, что жил здесь.

– Das ist Honigklee, – сказала она однажды. – Из него Томас делает бальзамы для тела, для употребления внутрь от простуды, и вместо духов.

– Melilotus, – вспомнил он латинское название донника, которое часто употребляла Луиза и тоже собирала его в саду. Вдыхая сейчас этот сладкий запах и чувствуя, как все больше и больше кружится голова, и, понимая, что с трудом противостоит этим уносящим все дальше и дальше волнам наполнявшего его счастья, он спросил —

– Ты все решила?

– Ты все решила? – спросил он опять так тихо, что она едва расслышала, и уже собираясь спросить, поняла. И не найдя в себе сил хоть чтонибудь ответить, и все больше и больше сливаясь с тишиной и странным мороком почти бездумного перевоплощения, прикрыла глаза, не ощущая ничего, кроме вдруг пригрезившегося полета. Бесшумного, как в настоящем сне.

Первое ощущение времени пришло, когда на Ратуше зазвонили часы. Полночь, подумала Амели, открывая глаза и выбираясь из перины на свет. Света еще было мало. Но утро уже голубело в окне. За столом, в кресле, где она обычно вязала воротнички, сидел Андрей, и, глядя на нее, улыбался.

– Полночь? – спросила она.

– Шесть. Первый день новой жизни, – сказал он, улыбаясь, подходя и целуя ее.

Взглянув на часы, она заторопилась.

– Не спеши. Я уже был на кухне. Поставил воду. Кофе я тоже сварю сам. Я хочу, чтобы сегодня ты никуда не ходила. Мне хотелось бы сегодня побыть с тобой, – договорил Андрей.

– Это невозможно. Все должны думать, что все по-прежнему. К тому же, скоро придет Томас, – торопилась она, надевая очередную юбку. И, поцеловав его на ходу, легко, как подросток, сбежала вниз по лестнице.

Минут через десять снизу повеяло свежезаваренным кофе. И Андрей улыбнулся, и стал ждать, когда придет Амели, совершенно забыв, что, ближе к вечеру, он должен из этого дома уйти. Но раньше, чем Амели принесла ему кофе, в комнату вошел Томас и сказал, что газет сегодня не будет, потому что типографские рабочие объявили забастовку с требованием прекратить войну.

К вечеру пошел крупный снег. Опускаясь на землю, он сразу таял. Он ложился на крышу, там, внизу, на траву, на брусчатку, на вскопанный в зиму и видный из окна цветник, превратившийся теперь в густую грязь. И, глядя на этот цветник, Андрей представлял себе, каково будет идти через поле.

К этому времени Берндт доставил уже четыре мешка. В каждом была добытая им, российского образца, шинель, гимнастерка и фуражка. Были там еще сахар, несколько банок консервов каждому, хлеб. Сапоги – на ногах. Предполагалось, шинель и фуражку надо будет надеть перед русскими позициями. А пока – как есть, лишь бы тепло и сухо. Шинель Андрею пришлась впору. Фуражка тоже. А вот сапоги не годились ни одни. Кончилось тем, что Томасу пришлось отдать ему свои. Правда, хромовый глянец и нестандартный покрой были заметны сразу. Но делать было нечего. Других сапог не было. Теперь ждали вечера, когда соберутся все. Раза два в мансарду забегала Амели. Она не то чтото хотела посмотреть, не то что-то сказать, но, так ничего и, не сказав, убегала. Андрей тоже чегото ждал, потому что не понимал, как это может быть, что уже сегодня вечером он не увидит Амели. К тому же теперь между ними была тайна. Тайна, которая делала каждого больше и значительней, чем он был вчера или позавчера, а может быть, и раньше. Тайна, о которой не знал никто. Только, спустя годы, он расскажет о ней своему сыну Мише, когда тот станет взрослым мужчиной.

– Возьми, – сказала Амели, наконец, поймав минутку, когда он зашел на кухню за чистой водой.

– Возьми, – опять сказала она, протягивая ему золотой медальон с крышкой. Внутри была ее маленькая фотография.

– А теперь надень, – проговорила она, намереваясь надеть ему медальон.

– Тогда я должен снять это, – показал он глазами на крест, отрицательно качнув головой.

Она поняла, положила медальон в карман гимнастерки, добытой Берндтом, и, вопреки общей установке, одетой Андреем в дорогу.

– Я буду тебе хорошей женой, – тихо сказала Амели, слегка коснувшись лицом его плеча, и быстро, не дожидаясь ответа, ушла.

Он достал медальон из кармана гимнастерки, открыл его, посмотрел на портрет и теперь уже сам положил его так, чтобы знать – где, и помнить.

Нескоро, только в Ветряках, не умерев в уездной больничке от тифа, он вспомнит о нем. Но гимнастерка на нем была уже другая – солдатская, линялая и старая. И конечно, никакого медальона в ней не было.