Алиби

Он смотрел на нее, и ему вдруг показалось, что такой разговор у него был когда-то с самим собой, когда на первомайской демонстрации он встретил Тоню, и сразу все про нее поняв, все-таки подал ей руку, несмотря на то, что знал, что из этого никогда ничего не выйдет. Где же были тогда его этика, здравый смысли все остальное. Ведь смог же он тогда что-то в себе преодолеть. Не оченьто он уповал на общепринятую логику. Перед ним был уездный плебс с голубыми глазами, и это было понятно сразу. Значит, тогда он почему-то преодолел это. Потому что хотел исправить ее пороки, привить способность тоньше чувствовать и понимать. А сейчас, сидя через стол от Маши, от этой девочки, от случайно залетевшей в его окно птички, не может? Ведь перед ним и есть то, что Кьеркегор называл «собственно человеческое». Перед ним и есть это человеческое – страсть. А он… Но сможет ли он соответствовать, пришла мысль. И он впервые понял, что чего-то боится. Боится не суметь соответствовать этому все сметающему на пути молодому духу.

За окном было уже темно. Оскорбленный два дня назад, но не сломленный, фонарь продолжал светить.

– Можно мне открыть окно? – вдруг спросила Маша.

И он вдруг как-то по-новому увидел ее. Она сидела все там же, за столом, напротив него, не решаясь встать, чтобы сделать это.

– Не надо сейчас, – сказал он. – Там беспорядок. Надо все поправить. Все поставить на место. Я сделаю это. Очень скоро, – договорил он, будто самому себе. – Я сделаю это, – сказал он опять, словно собираясь выполнить какую-то очень большую, непосильную для него работу. И повинуясь своей, одному ему понятной логике, улыбнулся.

Маша качнула в знак согласия головой, и, положив ее на стол, потихоньку уснула.

Минут через пять он поднял ее на руки. уложил на свою кровать, и отправился в кухню досиживать ночь. Там он уселся перед столом, как делал всегда, когда у него кто-нибудь ночевал, и до тех пор, пока ни закричала Большая Синица, благополучно спал, положив голову на стол, и даже видел сны.

Он проснулся только один раз, когда неизвестно как, понял, что горизонт стал розовым от пробивающегося рассвета. Но потом уснул снова. А когда проснулся во второй раз, уже готов был чай, который приготовила Маша.

Зимнее небо было высоко. И потому вечером еще было светло.

Часов шесть, наверное, подумал Андрей. Прошло чуть более двух суток с тех пор, как они покинули землянку, и, остановившись всего один раз, чтобы попить, продолжали идти дальше.

Вода в ручье была чистая, а редкий крупный снег, еще не прикрывший землю, как-то неожиданно поддерживал надежду на то, что все будет хорошо. Что именно хорошо? спросил себя Андрей, когда ему в голову пришла эта устоявшаяся формула. То ли, что он дойдет, увидит мать, отца, их гостиную, с большим абажуром, величиной со стол. То ли – что, наконец, кончатся беспорядки, которые Берндт называет революцией, и все будет по-старому. И тут же понял – все хорошо – это, когда все, к чему он привык, что доставляло ему удовольствие, приносило радость, стоит на своих местах. Подумав так, он улыбнулся высокому небу.

– Еще дня три, и подойдем к Клинцам, – сказал Чистилин, садясь рядом с Андреем на поваленный ствол дерева.

– От Клинцов до Воронежа рукой подать, – продолжал он, – Всего день и ночь пешком, – помолчал Чистилин. – Там мы еще километров тридцать пройдем вместе, а потом я поверну на Жиздру, а уж потом – домой, в Калугу, – договорил он, посмотрев на Андрея, – Увидимся, – сказал он, не отводя от Андрея взгляда, будто уже сейчас с ним прощался.

Андрей молча кивнул.

– А что это там за избушка? – вдруг спросил стоявший неподалеку Рузаев, пристально вглядываясь в даль.

– Заглянем. Может, там женским духом пахнет, как-то легкомысленно сказал Рузаев.

– Дык и заглянем, а чего ж? – отозвался Мотылев, опять использовав больше половины своего голоса. И этот густой бас показался Горошину таким же убедительным, как тогда, когда он говорил о земле.

Далеко, на самом краю поля показались конники.

– Дезертиров ищут, – сказал Рузаев. И сделал всем знак пригнуться.

Андрей и Мотылев стали за деревья, с которыми были рядом. Рузаев и Чистилин спрятались в траве, продолжая наблюдать за разъездом. Но разъезд удалился совсем в противоположную сторону, и был неопасен.

– Красноармейцы, – сказал Андрей. Он помнил, Берндт говорил, что их опасаться надо больше всех. Чуть что не так, сразу – расстрел.

Куда это они, подумал он, стараясь понять то, что понять было трудно, не зная ни местности, ни дислокации войск.

– Миновало, – сказал Чистилин, поглядев на всех.

– Все. Пошли, – отозвался штабс-капитан, и. поднявшись из травы. двинулся вперед.

Теперь дорога была плохая – рыхлая, изрытая снарядами земля, траншеи и воронки, наполненные водой, то и дело встречающиеся столбы, опутанные колючей проволокой, недалеко. метрах в ста – сбитый германский аэроплан с крестами на фюзеляже.

– Брошенные позиции, – сказал Рузаев. Никто не произнес ни слова.