Алиса в стране Оплеух

Кузнец Вакула – имя-то нерусское, басурманское — Оксану в жены взял, радовался – ОХ! – непотребно, когда за туфельки сердце приобрел, выгадал, а Оксана продешевила, потому что честь незапятнанная благородная намного дороже стоптанных Государственных туфелек.

Вдруг, дробный стук копыт прервал мудрость графини Алисы.

Барышня припудрила носик, подправила буклю на парике, ощерила в улыбке смертницы кариозные зубы.

Ужасающий, проходимец – Белый Кролик — сгинуть бы ему на месте, провалиться сквозь гранит, бедовому.

Слегка покачивался, бездумно хохотал, и тут же заливался слезами, тяжело дышал, бешено вращал красными альбиносными глазами любителя абсента.

В правой руке Белого Кролика – Хартия Независимости США, в левой – щегольский мужской веер и пара ебальных белых перчаток из Амстердама – так афроамериканец одевается на Конгресс Чёрного Большинства.

— Назвал бы себя булочником и с живого бы шкуру с себя содрал на начинку для пирогов! — Белый Кролик пытался сфокусировать взгляд на графине Алисе, шатался матросом в шторм. – Герцогиня Чеширская, давно не получала оплеух – мать её Королева Турции.

Накажет меня, нашлёпает, как дерзкого мальчишку у пионерского костра.

Ага! Клон или клоун Сергея Ивановича Королёва, — Белый Кролик радостно заржал, некультурально, не по-польски, словно только что вытащил себя за уши с грядки барона Матхаузена. – Получи же оплеуху, потрясательница основ парикмахерского искусства.

Белый Кролик с удовольствием ударил белой лапой по пунцовой – смущение, страх, робость – щеке графини Алисы.

Графиня Алиса от удара упала на захарканный – окурки, туалетная бумага – камень, рыдала громко, с жалостью к себе, и немножко – от боли; со щеки, из царапин от когтей злобного белого зверя, текла кровь.

— На! На, получи, мародёрка! — Белый Кролик в упоении хлестал по щекам откровенную девушку (графиня Алиса отметила, что Белый Кролик бьёт открытой ладонью, а она, когда избивала чёрта, использовала мощь и ударную силу крепких – несколько минут назад, а сейчас слабые – кулаков), наслаждался своим величием и могуществом – так Наполеон отнял у Папы Римского тиару. – Не Мальвина, не Дездемона, не Сергей Иванович Королёв, а – бревно ты, груша для околачивания!

АХА-ХАХА-ХА-ХА-ХА!

Давеча в народном кукольном театре выступал – не умер, не учился жизни, а играл – пьеса двух актёров: я и графиня Волконская Наталья Петровна – тёмновыбритая молодая красавица, душа нараспашку – сиськи вылезают змеями.

Я купца изображал, генерала, а графиня — Марью Ивановну, простушку – так в русском театре изгаляются Петрушка и Марья Ивановна.

Чинно и благородно играли, радовали зрителей, я чувствовал, что у меня вырастают чёрные крылья, и с высоты видел Землю и жизнь во всей её жестокости, убогости – с купающимися нудистками, с балеринами на столах среди бутылок.

Графиня Волконская Наталья Петровна разогрелась чайником, попала под чары Зевса, ко второму акту сомлела – я только потом, когда в будуаре анализировал, вспомнил, что необыкновенная эта женщина рассудком тронулась, потеряла романтизм и свела наши театральные отношения к простому каннибальскому скотоложескому роману.

Когда между сценками переодевались за ширмой – не стесняемся нагих друг друга, потому что искусство закрашивает базарные нелепости, похоть, вздор, и если случится совокупление, то его никто не заметит в тумане талантливой игры.

Графиня чепец сменила, подошла ко мне, положила свою мягкую ладошку – с татуировкой Конь и Бутылка — мне на правое плечо-коромысло, проворковала с белорусским Полесским безысходным акцентом:

«Мон ами! Что же ты не плачешь, озорник?

Не знаю, не видела никогда кусок чёрствого хлеба, потому что пироги употребляю и мороженное, сладкоежка с выпирающими женскими признаками.

Не сумасшедшие у тебя мужские размеры, Братец Кролик, враг народа, но на один спектакль сойдут, упадут вялыми стеблями к моим очаровательным мраморным ножкам – чудо, а не ножки, личные желания Принцесс.

Отношение к театру – месту блуда – не изменю, потому что не получу взамен голову золотого быка.

Зачем жизнь, если без золота?

Огромной радостью для меня станет, кабальеро, если сейчас, до поднятия занавеса, ты меня обнимешь крепко, а я тебе ногу закину на бедро, поцелуемся страстно, с пылом, с жаром пахаря на лугу и пастушки – премиленькая картинка.

Если веришь в мою красоту и груди, то найдешь в себе силы, вздрогнешь крокодилом на мелководье.

Без любви нет смысла жизни, хотя не знаю истинную Правду, от которой Правда в матке хохочет, но чувствую, что любовь и Правда – если не сёстры, – но близко лежат.

Возьми же меня, отчаянный церемониймейстер, Отелло с красными очами убийцы». – Дрожит, глазки опускает, ленточки чепца в величайшем смущении теребит, а другой одежды на графине нет – за разговорами не успела переодеться.

В пекло меня бросило, кровь в уши ударила барабанными палочками.