Алиса в стране Оплеух

Я разговаривал с волками из колодца, кидал им сигареты и чекушки водки, находил высочайший интерес присутствовать при волчьих ссорах — самоотверженный конюх с трудовым стажем распорядительницы белого дома.

Позже узнал, что не лесные звери волки в колодце, а – волки позорные, полицейские — устраивали засады в колодцах, хватали барышень и допрашивали с пристрастием, отнимали у девушек одежду, заставляли платить выкуп, или отправляли девушек в тюрьму, к злобным вертухаям и роскошным грудастым Василиям.

Василий – главная женщина в камере длительного заключения, как Зорька – основной мужчина для утех остальных тружеников лесоповала.

Гнусно, грустил я, не верил, что Правда родится из грязи, из миазмов толстых продавщиц рыбы и тюремных надзирателей; не родятся на осинке бахчисарайские арбузы, только – Волгоградские родятся.

Вы же, Каракатица, меня подняли на эшафот, подарили за одну секунду двадцать лет мучительной боли на адской сковородке.

Выходите за меня замуж, проклятая красивая ведьма с залатанной сумОй вместо души. – Герцог Мальборо подхватился, засмеялся с удивительными нотками кипариса в звуках, с бульканьем котла для плова бегал вокруг меня – спутник Земли:

«Догоняйте же меня, наивная проказница раскулаченная!

Догоните – я ваш навеки, Каракатица!»

Я задрала юбку, бегала за хохочущим герцогом, бранила себя за пренебрежение к урокам физкультуры – так пленный солдат шарит по карманам, ищет патроны.

Королева — через двадцать минут нашего марафона – вышла из королевской комы, подставила мне толстую – в бархатном полосатом шотландском чулке – ногу.

Я упала – мама, не горюй, – потеряла сознание, словно душа герцога вместе с нокаутом перетекла в меня.

Очнулась в зиндане, вместо неба – чугунная решетка и шотландец часовой без нижнего белья — отвратительный вид снизу, словно под лианой с баклажанами лежишь.

В прелесть впала, убежала из зиндана – благодаря оплеухам, большому трудовому стажу красавицы и сбережений, что завещал мне Король Алжира.

А красавица я – гуси-лебеди крылья складывают, когда обнаженная в серной кислоте купаюсь и раздаю оплеухи инопланетной форме жизни.

Да толку что? Что я имею от оплеух, кроме чувства самосожжения – никто и пенса мне не подарил, не поднёс стакан фиолетового крепкого, не назвал корытом с бельём. – Каракатица вздохнула, замахнулась для новой, завершающей оплеухи, словно пять лет страдала куриной слепотой, а сейчас наступила на мину и прозрела.

— За… крой… свою… пасть… заткни… устрицу! – графиня Алиса с оттягом опередила оплеухами, отшвырнула Каракатицу в золотой трон Повелительницы Тьмы. – Рассуждаете, а благородства и степенности в вас меньше, чем у истопника Ваньки из Института Благородных девиц.

Не скрываете подноготную, а следовало бы вам оробеть, сконфузиться, прикрыть жвалы платочком с монограммой – всем, слышите меня, несчастные порождения тьмы и беззакония, безобразники, хулители прекрасного, осквернители девственного покрывала января, – все облагоразумьтесь, найдите совершенство в моих словах и губах стыдливой барышни.

Графиня Алиса широко пошла, раздавала оплеухи, увертывалась от встречных ударов – мощный косарь на заливном Вологодском лугу, а не девушка.

Наткнулась на мумию в погребальных бинтах, словно только что из ожогового центра убежала.

Мумия замахнулась, неловко, больше себе вреда причинила в замахе, чем графине, но не успела отвесить оплеуху.

Графиня Алиса подпрыгнула, в прыжке двумя ногами ударила мумию в грудь – артисты цирка Шапито позавидуют удару графини, – добавила смачную, смазанную крепкими домыслами, оплеуху.

Мумия с загробным стуком рассыпалась, голова – череп каннибала – цокала зубами, шелестела бинтами в предсмертной речи – так умирающий артист оригинального жанра перед смертью признается в любви к Родине:

«Вроде бы и не жил!

Жизнь – опавший лист клёна на вырванном листке календаря!

Никто не подарит мне саблю в день моей смерти!

А, Правда, где?

В чем, Правда, сестра?

В Силе и Деньгах, Правда?»

Графиня Алиса хмыкнула, скромно опустила голову – не подобает барышне беседовать с незнакомыми мертвецами мужского пола.

Прошла два поворота, перепрыгнула – легко, по-казачьи – через огненное озеро.

Из озера вылетели красные руки в кремниевых лишаях, тянулись отвесить оплеухи, словно в последних движениях заключен смысл строгой и когтистой жизни рук из магмы.

Графиня Алиса опередила руки, оглянулась, показала хулителям кулак, но тут же себя одернула за поведение, недостойной приличной девушки с потупленный взором потомственной скрипачки.

— Засиделась ты в девках, графиня Алиса! – на помост правой груди Алисы прыгнул сверчок – умилительный, потешный, интеллигентного вида – во фраке, в иудейском котелке защитника Прав и Свобод, в премиленьких красных туфлях с загнутыми носами, в рыжих панталончиках, а в тонких руках классового врага – изящная золотая свирель (графиня Алиса сразу поняла, что – золотая, разбирается в золоте, как Хрюша в желудях).

Сверчок забавно подпрыгивал на груди графини, напевал с шепелявеньем дубов Бургундского Леса:

— Я веселый сверчок! Ок! Ок! Ок!