Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)

– Видели, какие там хоромы построены? Как в санатории, на курорте. Сто али двести человек можно принять. А там до недавнего всего шесть монахинь жило, да и тех месяц назад на автобус погрузили и отправили в скит Спас-Камень. А туда, в скит, почитай, дороги нету, зимой трактор – и тот не пройдет. А у них монашка, мать Антония, почитай, девяносто лет. Ей врача не вызвать, туда к ней помощь не пробьется. Помрет без помощи.

– А если монахинь вывезли, кто ж там теперь живет?

– Да разное говорят. – Старушка приложила к блеклым губам уголок платка, словно запрещала себе говорить. – Там же теперь охрана поставлена. Просто так не войдешь.

– Чего же они охраняют такое? – допытывался Зеркальцев, полагая, что старушке трудно дастся обет молчания.

– Говорят, там шпионов секретных готовят. Приготовят и на шарах ночью в Эстонию запускают. Бабы за грибами ходили и в лесу шар нашли, на деревьях, а в нем мертвый человек, в мундире и в шапке стеклянной. Может, так, а может, не так.

– А что еще говорят?

– Говорят, там луч поставили, которым самолеты сбивают. Сама видала. Вышла ночью, а оттуда, из-за стены, луч голубой в небо, так и сверкает, так и сверкает! – Старушка провела рукой, показывая направление луча, а Зеркальцев подумал, что, быть может, так сверкает в ночи голубой бриллиант на раке преподобного старца. – Еще говорят, – правда, нет? Чеченку поймали и сюда привезли. Рыжая, красивая и вся в кольцах. На ней пояс, шахедский али какой. Будто бы всю Москву хотела взорвать, так ее сюда спрятали, допытываются, чтоб она товарищев своих указала.

Бабуся говорила так, словно у нее в запасе было множество версий, многие из которых принадлежали ей самой. Зеркальцев среди вымыслов старался уловить намек на правду.

– А еще говорят, что там такую машину поставили, которая на людей наводит порчу. Человек все чувства теряет, одна тоска. Работать не может, в семье жить не может, никаких дел не делает. Только унывает, пьет водку, а потом вешается. У нас в селе с весны двое удавились. Вот такая машина.

В глубине села раздались унылые, щемящие удары, звук которых порождал тревогу.

– Что такое? – спросил Зеркальцев.

– В рельсу бьют. На сход зовут. Может, и впрямь станут магазин разорять?

Зеркальцев поднялся и пошел по улице навстречу дребезжащим унылым ударам.

Он миновал магазин оранжево-злого цвета, чтобы его можно было отыскать в любую погоду, даже ночью. Дверь магазина была заперта на тяжелый засов с несколькими увесистыми замками.

К дому грязно-синего цвета, с немытыми, расколотыми стеклами и жестяной вывеской, на которой сквозь ржавчину проступало слово «Правление», собирался народ. Тут же на столбе висело било. Мальчик с опухшим немытым лицом самозабвенно бил в обрезок рельса металлическим шкворнем, и каждый удар вызывал в нем сладостное содрогание, и глаза его восхищенно блестели. На крыльце правления стоял плечистый, дюжего роста человек в белой выстиранной неглаженой рубашке, с небритым почернелым лицом, набыченным лбом, из-под которого воспаленно смотрели глаза. Он водил ими по собиравшемуся люду, словно считал, сколько еще осталось живых в этом разоренном селе, над которым пронеслась то ли война, то ли чума.

К правлению недружно, неохотно стекался народ. Хромые и увечные мужики, тощие, с заостренными кадыками, с испитыми, заросшими щетиной лицами.

Бабы, кто как одеты, сморщенные, измученные, с тоскливыми злыми глазами, вставали поодаль от мужиков, то ли боялись их, то ли испытывали к ним отвращение. Опираясь на палки, ковыляли старики в валенках и ушанках, несмотря на жаркое летнее солнце.

Подошла молодая простоволосая женщина, кормившая голой грудью младенца, который был замотан в какое-то цветное тряпье. Сельский дурачок со слюнявым ртом и идиотской улыбкой держал в руке надкусанный огурец. Несколько детей, чумазых и крикливых, носились кругами, досаждая взрослым. Металлические звуки летели вдоль пыльной улицы, проникали в дома, будили, тревожили, выманивали наружу сонных обитателей. Несколько шелудивых собак тянулось за своими хозяевами. И все это множество медленно, неохотно стягивалось к правлению, на ступенях которого топтался человек в неглаженой белой рубашке с ожесточенным и пылающим взглядом.

– Граждане села Тимофеево! – с трудом, задыхаясь, хватая себя за горло, словно оттягивал удушающую петлю, заговорил человек. – К вам обращаюсь я, Василий Миронович Мерзляков, председатель колхоза «Алая заря», в котором когда-то вы все состояли. Прежде чем вас позвать, я не спал две недели, выпил шесть литров водки и вбил гвоздь в косяк двери, чтобы удавиться. Но я вогнал этот гвоздь по шляпку, постирал и надел белую рубаху, как моряк с «Варяга», и говорю вам: «Хорош! Кончай пить! Кончай матушку Россию пропивать! Кто мы с вами такие, русские люди или пьянь паршивая!»