Алька. Огонёк

Когда яблоки созревали, пацаны частенько зорили поселковые сады, и Эдгар смастерил систему охранной сигнализации вокруг яблоневого сада. Система была по нынешним временам очень простая, он обтянул весь сад по периметру ниткой, подвижно закреплённой на невысоких столбиках, концы которой были закреплены к датчикам небольшого конечного выключателя. Когда нитка рвалась, конечник срабатывал, на прибор охранной сигнализации поступал сигнал, и звучал громкий звонок. Задумано было неплохо, но поначалу звонок звенел постоянно, поскольку нитку рвали мы сами, просто забывали про неё, она была малозаметна, рвала её Чита и даже кот, погнавшись за кем-то в саду, и поэтому, когда звонок сработал в очередной раз, никто и не пошёл смотреть, кто порвал нить. Виталий Петрович вышел на террасу, чтобы выключить сигнализацию и увидел, что калитка распахнута и из сада убегает пара пацанов. Потом все пообвыклись, набеги прекратились, видно, прошёл слух о наличии охраны, все успокоились. Но как-то утром баба Марта с Виталием Петровичем обнаружили, что с яблонь сняли, сорвали, обтрясли все спелые яблоки, сигнализация не сработала. Когда приехал Эдгар и стал разбираться, оказалось, что нитки на двух крайних столбиках периметра охраны, со стороны забора, были зафиксированы, и разрыв нити между этими столбиками уже не влиял на срабатывание сигнализации. После этого она была демонтирована как бесполезная.

Не знаю, как берданка попала к Виталию Петровичу, но, когда я первый раз её увидел, это была какая-то ржавая железяка с плесневелым прикладом. Помню, Виталий Петрович обсуждал с мамой, как с человеком тоже воевавшим, державшим в руках оружие и умеющим с ним обращаться, выбросить ружьишко или имеет смысл с ним повозиться. Мама внимательно осмотрела ствол снаружи, вынула затвор и посмотрела в ствол на просвет. Затем спросила: «А патроны имеются?» Получив коробку с патронами, покопалась в ней, выбрала патрон, зарядила его в ружье, спустилась по ступенькам террасы, подняла ружьё, прицелилась в кроны ближайших сосен, основной растительностью на даче были корабельные сосны, и нажала спусковой крючок. Берданка оглушительно бабахнула, сверху из крон сосен посыпались хвойные иголки, мелкие веточки и шишки. Я хорошо помню, что на маме была надета гимнастёрка, она иногда надевала её как рабочую одежду. Я очень гордился мамой в тот момент. «Ружьё в порядке, – сказала мама. – Почистить надо», – через пару дней ружьишко было приведено в порядок и поступило в наш дачный арсенал. Виталий Петрович тоже повоевал в ополчении, но был не очень решителен в отношении оружия.

С этой берданкой я любил играть в войну. Одно время на даче жил работник с женой, в числе прочих работ он окашивал лужайки и складывал скошенную траву в две небольшие копёнки, примерно в рост взрослого человека. Я в метрах двадцати от них залегал с ружьём в траве, передёргивал затвор, целился в воображаемого противника, спускал спусковой крючок, вскакивал и, петляя, пробегал несколько шагов и так до копны. Отдохнув, укрываясь от встречного огня противника, оползал её по-пластунски и снова атаковал врага у следующей копёнки.

Из этого ружья я через несколько лет чуть не убил свою сестру. Мне было лет пятнадцать, бабуля стала жить на даче постоянно, мы с Катей зимой ездили на дачу, возили продукты и какие-то лекарства, ей тяжело было по снегу ходить на станцию в магазин. Немного помогали по дому – натаскивали к печке изрядную кучу торфяных брикетов и дров на растопку. Как-то закончив работу, я обратил внимание на стоящее в коридоре ружьё и решил то ли пошутить, то ли напугать сестру, поднял ружьё, прицелился ей в лицо и хотел уже нажать курок, зная, что услышу привычный щелчок. Летом, когда я брал его для игр, оно всегда было не заряжено и находилось в гостиной у бабы Марты, а сейчас стояло в коридоре, под рукой. Не знаю, может быть, это обстоятельство, или в моих бестолковых мозгах впервые шевельнулась здравая мысль, но я решил проверить, заряжено ли оно. Передёрнув затвор, я похолодел, тут надо сказать, что я начал очень рано седеть, первые седые волосы девчонки заметили на моей голове лет в семнадцать, наверно, впервые они появились у меня в ту минуту. Я ничего ей не сказал ни тогда, ни когда-либо после, но понимание того, что я только что чуть не убил свою сестру, меня придавило так, что заложило уши, так как это бывает, когда самолёт резко снижается на посадку. Потом я плёлся на трясущихся ногах за Катькой на станцию, она поливала меня, что из-за такого еле ползущего осла она опоздает на свидание, а я ничего не мог с собой поделать и всё размышлял о том, что только что могло произойти.