Алкамен - театральный мальчик

В верхних рядах началось яростное движение. Потом стражники потащили Мнесилоха из театра. Так как у него не было своей крыши и гардероба, он все подаренные одежды напяливал на себя и был похож на капусту. Когда стражники его тащили, а он цеплялся, каждая из его одежд оставалась на каком-нибудь ряду.

- Ой, миленькие, ой, курносенькие! Ой, скифчики! - причитал Мнесилох. - Ой, родные, желтая хламида зацепилась, а она ведь подарок от Аристида. На ней даже две заплатки есть! Ой, родимые, теперь безрукавку козлиную потерял. Ее мне сделала Агасиева жена.

Все оборачивались и улыбались. Поднялись жрецы, чтобы прекратить это нарушение священнодействия трагедии. Мнесилох угомонился, и все успокоились.

И все погрузились в поэзию стихов Эсхила. Каждый думал о том, что это он, как Прометей, жестокой жизнью прикован к скале нужды и нет ему пощады... Зачем же жить? Не лучше ль сразу броситься Вниз головой со скал, чтобы, ударившись О землю, обрести освобождение От бед? Однажды умереть не лучше ли, Чем день за днем изнемогать и мучиться?

Мне, Алкамену, тоже пронзили сердце эти слова. Поэт словно подслушал мои молитвы на твердом ложе после жестокой порки, угадал меня, маленького, беззащитного раба!

Слушали затаив дыхание пастухи, виноградари, землепашцы, матросы с огрубевшими лицами, с ладонями, роговыми от мозолей. В страдающем Прометее они увидели не Аристида, изгнанного аристократа в нарочито заплатанном плаще, а страдальца и бунтаря, непримиримого, как и они сами.

Люди привстали со скамей, холодели от ужаса, слыша кощунственные речи титана:

Скажу открыто - ненавижу всех богов!

А по круглой орхестре метался хор, изображавший девушек-океанид в длиннополых цветастых одеяниях. Тенора, спрятав бороды под женскими масками, голосисто пели:

Рокочет и ропщет моря прибой набегающий

И падает в бездну, и стонет. Гудят в ответ

Земли потаенные щели,

Аида бездна,

Струи прозрачных потоков плачут...

Моряки на верхних скамьях, наверное, вспомнили волну прозрачно-зеленого, самого нежного цвета, которая вдруг непомерно растет, свирепеет и, как разъяренный тигр, бросается на корабль, грозя пробить ему бока.

Ярость стихий, гнев богов! Ничто не заставит смириться гордый разум титана!

Сердца трепетали от напряжения; где-то за мирными холмами слышится скрип тысяч телег, ржут дикие кони, трубят боевые слоны и вопят верблюды... Орды надвигаются, чтобы захватить, разорить, уничтожить этот светлый город.

Сдаться? Покориться воле богов? Нет, трижды три раза нет! И все повторяют вслед за Прометеем непреклонные слова поэта:

Пусть в мысли не взбредет тебе...

Что буду плакать пред врагом чудовищным

И руки, словно женщина, заламывать,

Чтоб только цепи снял он. Не бывать тому!

Тогда Зевс обрек Прометея на новые мучения. По знаку хорега рыжий скиф Медведь за сценой стал крутить рукоятку. Заскрипели блоки, пришла в движение машина, и Прометей с воплем под пение охваченного ужасом хора провалился в Тартар...

Никто не хлопал, никто не кричал, как обычно. Медленно расходились на перерыв афиняне, подавленные или возбужденные. Каждый думал о своем, но всех угнетала одна мысль - надвигающийся гнев богов.

ЗАГОВОРЩИКИ

В третьей части трилогии - "Освобожденный Прометей" - титан все-таки смирялся с судьбой и подчинялся Зевсу. Афиняне были так потрясены предыдущим, что уж и не слушали, молча жевали свои пирожки, отмахивались от мошкары, которая вечером налетает с окрестных болот.

- Алкамен, исчадие дракона, куда ты провалился? Живот не мешал Килику носиться за сценой с ловкостью белки. К вечеру, уморившись, он, как здесь, набрасывался и на актеров, и на хористов, и на рабов.

- Алкамен, где позолоченный орел, которого должен держать Зевс во время апофеоза - заключительной сцены?

Кладовка под сценой была заставлена декорациями и завалена реквизитом: деревянными мечами, рогожными мантиями, жестяными коронами. Это единственное спокойное место во всем театре; иногда актеры, а то и хореги забирались сюда, чтобы перевести дух и отдохнуть от сутолоки.

В кладовке возле тряпья и ветхих декораций стоял Эсхил, беседуя с Агасием, который сосал сочную грушу и вздыхал от наслаждения. Я замер... Я всегда стремился что-нибудь услышать от Эсхила, хоть словечко: ведь этот чародей редко дарил людей возвышенным словом - говорил о самых обыденных вещах: о погоде, о ценах, о найме кораблей. Вот и сейчас он сокрушался:

- Я собрал в своих элевсинских поместьях большой урожай. Куда везти, кому продавать? Никто запасов не делает, не надеется и до осени дожить...

Агасий доедал грушу и согласно мигал круглыми глазами.

- Я насыпал отборным зерном триста больших амфор, - продолжал Эсхил, отгрузил их Лисий, перекупщику зерна, он обещал выручить за них большие деньги.

Пока ни зерна, ни денег.

Дионис-покровитель! Когда же он перестанет говорить о зерне и скажет что-нибудь гениальное? Неужели именно он, этот расчетливый владелец угодий, сочиняет такие строки, от которых трепещут сердца?

- А вот как раз и Лисия! Уморился, а? Нелегка должность хорега? Это тебе не муку молоть.

Тощий Лисия был взволнован, спотыкался, тер затылок.