Алхимики (СИ)

— Ишь ты, как запел! — кричали они. — Не так поют немцы, когда врываются во фламандские города и деревни. Не так они пели, когда шли к Брюгге за своим запевалой-императором. Они говорят: если проткнуть живот фламандцу, он засвистит, как флейта, брабантцу — загудит, словно дудка, а голландцу — заревет, точно волынка. А если немцу брюхо вспороть, так он не засвистит, не заревет и не завоет! Зазвенит он, вот что он сделает! Зазвенит, как весенний ручей, когда из него потечет награбленное золото! Может, и этого ткнуть? Ткни его, братец Вим! Пусть отсыплет нам на выпивку. У него жирное брюхо, хватит на всех!

И они стали запрыгивать на помост, хотя на нем не могло уместиться больше трех или четырех человек. Старика и Андреаса оттеснили к самому краю: последний, как мог, закрывал собой учителя, но обоих столкнули вниз. Молодой человек соскочил легко, а старик упал, как ни старался Андреас его удержать. И толпа сомкнулась над ними, как воды над фараоновой ратью.

Тут Ренье увидел, что Якоб ван Ауденарде торопливо пробирается к помосту.

Не теряя времени, пикардиец изо всех сил заработал локтями: он разбил лицо крикуну в школярском плаще, швырнул об помост еще одного, растолкал остальных — и оказался рядом с другом раньше субдиакона.

Белый, как мел, Андреас пытался поставить старика на ноги.

— Быстрее, — сказал Ренье, — отведем мэтра в коллегию. Это отребье не посмеет сунуться за нами.

Подхватив старик под руки, они потащили его через толпу. Кое-кто из подстрекателей увязался за ними, но Ренье на ходу лягнул самого резвого в живот, и другие отстали.

Старик тяжело обвис на руках у молодых, ноги его волочились по земле.

Они втащили его в галерею, где собралось множество школяров, но у входа в здание пикардиец потянул товарища в сторону. Обогнув коллегию, они вышли на улицу Портных.

— Дети мои, подождите, — задыхаясь, сказал старый ученый. — Пожалейте мои кости, опустите меня на землю.

— Если угодно, мэтр, я живу неподалеку, — заметил Ренье. — Хозяйка моя — добрая женщина, в ее доме достаточно тюфяков, чтобы дать отдых вашим почтенным костям.

— Благослови Господь тебя и твою хозяйку! Только, сын мой, боюсь, мне и шагу не сделать, — ответил старик.

— Не беда! — сказал Ренье и взвалил его на спину, словно мешок с шерстью.

А Андреас, не проронив ни слова, пошел за ними.

Они вошли в дом, где жил теперь пикардиец, и оказались в светлой, чистой комнате. Деревянная ширма с потустертыми картинками жития блаженной Маргрит Лёвенской делила ее надвое: половину занимали выскобленный добела стол, три соломенных стула, большой сундук в углу и ларь с плетеной крышкой — напротив. Здесь же стояло тяжелое резное кресло из потемневшего дуба, с ножками в виде львиных лап и вытертой бархатной подушкой на сидении. В него Ренье по-хозяйски усадил мэтра, потом достал из сундука шерстяное одеяло и как следует укутал старика. Почтенной Kotmadam в доме не было, и не кому было попенять пикардийцу за самоуправство.

— Благословите тебя Бог, — повторил ученый. Ренье хотел налить ему вина, но вмешался Андреас:

— Пей сам, если хочешь, а учителю принеси лучше сырых яиц и воды.

— Твой учитель болен, — сказал Ренье. — Нынче ведь тепло, а он дрожит, так что кресло ходит ходуном. У него лихорадка, а ее не изгонишь сырыми яйцами.

Андреас кивнул:

— Он болен, верно, но от вина ему станет хуже. Если совсем ничего не сделать, к вечеру у него начнутся судороги. Будь добр, принеси воды, пока он не впал в беспамятство.

Все еще сомневаясь, Ренье, тем не менее, выполнил просьбу. Андреас достал из сумки кожаный мешочек и отсыпал из него немного белого зернистого порошка. Бросив кристаллики в воду, он подождал, пока они растворятся, и потихоньку напоил учителя. Потом дал ему сырых яиц. Вскоре старик и вправду перестал трястись и задремал, свесив голову на грудь. А Андреас тщательно завязал мешочек и убрал его в сумку под пристальным взглядом пикардийца.

X

Они сели за стол, словно в былые времена. Между ними стояли бутылки и стаканы, лежали ломти холодного мяса, хлеб и сыр, но пил и ел один Ренье. Андреас крошил в пальцах хлебную корку.

Словно сговорившись, они старались не встречаться глазами, но временами то один, то второй вдруг начинал пристально рассматривать другого: Андреас — растерянно и раздраженно, Ренье — с насмешливым удивлением.

Молодой философ нашел, что прошедшие годы не слишком изменили пикардийца. Правда, лицо его загорело и обветрилось, черты, и без того резкие, еще огрубели, и глубокие складки пролегли вдоль щек к подбородку. Он сильнее раздался в плечах, потяжелел и выглядел более воином, чем ученым. Следуя моде, Ренье отрастил волосы, и они скрыли его упрямый лоб; но привычка наклонять по-бычьи голову пикардийца не оставила, также как и зеленые огни в глазах — они стали только ярче и хитрее.