Альковные секреты шеф-поваров

Порой мне кажется, что у Дэнни на плечах лежит вся тяжесть мира… Когда он рассказывал хозяину ресторана о своем друге – это было мучение какое-то. Словно кровь из камня выжимал. Нельзя же все беды носить в себе! Надо открываться, говорить с людьми…

Раз уж вечер закончился так внезапно, я принимаю решение съездить к матери, перебрать старые книги, что хранятся на чердаке Брайана. Вернее, это раньше он назывался чердаком Брайана, а теперь…

Вхожу в гостиную – мать сидит перед телевизором с опухшими от слез глазами. Рассказывает, что нашла Брайана наверху – мертвецки пьяным, в обнимку с двумя пустыми бутылками. Я говорю, что это наверняка не в первый раз. Возможно, он и раньше пил втихаря, отсюда и со здоровьем проблемы. Мать вяло спорит, хотя я вижу, что ее тоже гложут сомнения.

Я иду наверх, чтобы посмотреть на него. Лежит поперек кровати – в одежде, с отвисшей челюстью. Дышит хрипло и прерывисто. Вонь в комнате просто нестерпимая. Даже не верится, что это животное – мой брат.

Прохожу по коридору, спускаю алюминиевую лестницу и забираюсь на чердак. Кругом пыль и запустение. Здесь уже давно никто не бывал. Включаю свет, смотрю на раскинувшийся передо мной игрушечный город. Поезда, рельсы, вокзалы, кубики высотных домов, холмы, стадионы… Внушительное зрелище. Даже для тех, кто не увлекается макетами.

Один умер, другой, можно сказать, при смерти – и вот какое наследие после них осталось. Отцовские холмы из папье-маше. За это он и любил Эдинбург: считал, что холмистая земля создает естественные границы между районами. Образуются замкнутые ячейки со своими тайнами и традициями. Помню, он водил меня на экскурсии – Трон Артура, Гора Салтон, Брейдс, Пентландские холмы, зоопарк в Корсторфине.

Судя по рассказам Дэнни, Сан-Франциско такой же. Он говорил, что обожал там гулять: вверх-вниз, с пригорка на пригорок, и каждый раз с вершины открывается новый ракурс. Он даже карту мне показывал – Твин-Пикс, Ноб-Хилл, Потреро-Хилл, Высоты Бернала, Телеграфная гора, Тихоокеанские высоты… Даже обещал, что когда-нибудь мы туда съездим.

А вот спать вместе не можем. Хотим, но не можем. Напряжение какое-то возникает… Я его люблю. Превратилась в тряпку, в размазню, кто бы мог подумать! Хочу его нестерпимо… наверное… А он чего хочет? Я вижу, ему тоже неловко, когда мы остаемся наедине. Может, это американка, о которой он однажды упомянул? Может, он ее любит? Смотрит на меня – а думает о ней?

Я копаюсь в пыльной стопке книг, выбираю пару интересных и спускаюсь в гостиную. Мать задремала на стуле: челюсть отвисла, как у Брайана. Зачем ее будить? Я тихонько выхожу на улицу. И битый час торчу на остановке, дрожа от холода, потому что в кармане всего четыре фунтовые монеты – не хватает на дурацкое такси.

Скиннер орудовал разводным ключом. Гайка шла легко, как по маслу. Не открутив до конца, он взялся за вторую. Болты дрожали от напряжения, вибрация рояля отдавалась в балку. Прервавшись, Скиннер снова приник к вентиляционной решетке.

Неудобный ракурс. Не поймешь, заметили или нет. Жирному борову вообще на все плевать: хуячит как заводной. Мою Кей хуячит…

Неужели они не видят? Как качается рояль, как скрипят болты?

Скиннер снова взялся за ключ. Краем глаза он видел свое отражение в зеркале – дьявольская размеренность движений в тусклом свете фонаря, как будто химера со средневекового фасада ожила, поймала голубя и методично рвет красное мясо.

Был один момент: когда обе гайки уже почти соскочили, его вдруг замутило, колени затряслись, и он решил остановиться. Но тут резьба сорвалась – бэм! бэм! – двумя оглушительными щелчками, и рояль освобожденно ухнул вниз.

Краткий миг тишины показался бесконечным. Затем долбанул взрыв грандиозного ДРЕБЕЗГА, а следом – протяжный нечеловеческий стон, от которого у Скиннера застыла кровь в жилах.

Переглядываясь со своим ошарашенным отражением, Скиннер пунктиром думал о Кей… о той любви, что они разделяли…

ЧТО Я НАДЕЛАЛ?

Может, мимо? Может, не задело?

Они наверняка услышали… заметили. Успели отскочить… Кей лежала лицом вверх. Но его рука…

Его рука затыкала ей рот, заглушала крики и стоны… Пока он ерзал по ней жирным пузом… Папочка мой… или не папочка? Теперь уже не важно. Достойный конец бессмысленной истории. Значит, так суждено…

Скиннер сошел с чердака – и даже не заглянул в зал. Не посмотрел на разбитый рояль, на мертвые тела… В коридоре на полу лежало что-то светлое. Белая клавиша. Должно быть, ударилась о стену и отлетела за угол. Из зала не доносилось ни звука, ни стона… Скиннер зачем-то поднял клавишу и сунул в карман. Толкнув кухонную дверь, он вышел в ресторанный двор, в ночную черноту.

Улицы были пусты. Скиннер шагал торопливо, стараясь не бежать. Чтобы не идти по Северному мосту, он свернул на Нью-стрит, миновал заброшенный автовокзал, потом вышел по Салтон-роуд к железнодорожной насыпи – и, не выдержав, побежал вдоль путей. В горле стоял ком, спина одеревенела от страха, в ушах выли воображаемые полицейские сирены.

Запыхавшись, Скиннер перешел на быстрый шаг. Мимо проплыло здание недавно открывшегося парламента.