АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино

Человечность «Rosetta (Розетта)»

У Розетты нет ничего — ни работы, ни любви, ни денег. Документировать это «ничего» очень сложно — отсюда этот стиль камеры братьев Дарденнов — захватывающий, заглатывающий убогую пустоту, в которой помещена Розетта. Камера, как голодная собака, вынюхивающая объедки, тычется «носом» то вправо, то влево. Хоть и тычется, но ничего и есть ничего.

Мать Розетты — проститутка, она чуть что отправляется в постель со смотрителем захудалого кэмпинга на окраине Брюсселя, где у Розетты есть койка в фургончике и окошечко, из которого некуда смотреть — невзрачная, безотрадная окраина.

Когда мать, освободившись от ночных бдений, высаживает рядом с их убогим жилищем жалкий цветок и вознамеривается его полить, Розетта в озверении выдергивает его из земли — она не хочет пускать корни в этой бессмысленной жизни, она, как может, — полуслепо, наивно — с озлоблением неприрученного зверька огрызается на мир, пытается с ним побороться, ибо в этой заведомо безнадежной схватке она чувствует хоть какой-то смысл ее изначально никчемной жизни.

Розетта нездорова — неведомая болезнь скручивает ее кишки, и Розетта лечит живот доморощенным способом — разогревая раскрасневшееся тело горячей струей из фена. Мы так и не узнаем, что это за болезнь, можно ли ее вылечить. Мы, откровенно говоря, вообще не так уж много чего про нее узнаем: жизнь ее мала — да и к тому же у Розетты есть странное свойство — какой-то невысказанной, неформулируемой обиды и мало чем оправданной замкнутости, словно гордости даже вот за такое существование. И тем не менее каждое посягательство на ее малость она воспринимает с вызовом — она готова драться за грошовое место около тестомешалки или в киоске по продаже «фастфуда».

Дарденны, кстати, вовсе не идеализируют Розетту, в их взгляде на нее нет этакого сусального «демократизма» и высокомерного «хождения в народ» — мы знаем о Розетте и то, что она больше недели не в состоянии проработать на одном и том же месте, ибо ее неуступчивость, невозможность поддаться никакой, даже минимальной дрессировке, тут же выхлестывается наружу и путает карты, ломает жизнь. Более того — Дарденны постоянно хотят сбить наше настороженное сострадание Розетте — униженной, оскорбленной — недвусмысленными намеками на то, что ее нравственные устои расшатаны жизнью до последнего предела. Когда в единственном человеке, который подстраивается к ее незамысловатой человеческой орбите, — симпатичном парнишке на жужжащем мопеде — она усматривает своего конкурента, Розетта еле сдерживает себя от того, чтобы невзначай не отправить его на тот свет. Жизнь подбрасывает ей такой рискованный шанс, когда парнишка теряет управление мопедом и попадает в сточную канаву — и Розетта оказывается в миллиметре от преступления (протянуть руку или не протянуть?), но какие-то частицы еще не убитого, не раздавленного, не вытравленного добра в ее разгоряченном сознании перевешивают вот эту озверелость.

Хоть бы какая-нибудь схема, хоть какой-нибудь баланс, база, штатив, фундамент, пол, потолок — ничего — одно сплошное судорожное движение — «дарденновское» движение, известное нам еще с фильма «Обещание». Еще чуть-чуть — и объектив камеры прошибет тонюсенькую стенку ее тесного фургона. Подчеркнутая демократичность поведения камеры вызывающа — Дарденны хотят быть рядом с Розеттой.

Она даже умереть толком не в состоянии — ее полубессознательное решение покончить собой упирается во вполне бытовую, незапрограмированную помеху — в баллоне, который подключен к горелке, кончается газ, и она тащит, волочит громадную цистерну себе самой на погибель, пока вдруг на пути ей не попадается парнишка, которого она же сама и предала, выставила с работы, настучав хозяину на его мелкие жульничества. Но тот всё же на миллиметр умней, благородней, человечней Розетты — и несмотря ни на что он появляется перед ней, кружа на жужжащем, как шмель, мотоцикле. Она без сил лежит в обнимку со смертоносным баллоном, тяжело дышит, дышит, дышит и фильм кончается.

Братья Дарденны «выключили» Каннский фестиваль этим финалом, отрезали его, как тесаком отрубают голову трепыхающейся на суше рыбине, — титры идут в тишине, естественно, без музыки.

За спиной отшумели, отгремели разномастные Чен Кайге, Гринуэй, Джармуш, Эгоян, Роббинс, Каракс, Руис, Альмодовар, Линч, Уинтерботтом, Китано — не говоря уже о мейнстримах и мейнстримчиках, за которыми охотятся программщики телевизионных каналов.

Они, кстати говоря, первые, кто презирает таких, как Розетта. Их циничная правота несомненна: они — охотники за тем, что нравится публике. А что может понравиться в Розетте? Какого-нибудь Уайтейкера-Собаку-Призрака из фильма Джармуша, будь он трижды киллер, мы действительно любим больше, чем Розетту. Потому что его любить проще, чем Розетту. Розетту надобно любить большей любовью, чем Собаку-Призрака, как ни случайны эти сравнения и сопоставления.