Аллегро

Дядя, не дядя, а именно Ульяшов, вежливо поднимается, «пожалуйста-пожалуйста», уступает место, но, качаясь, остаётся стоять рядом, в проходе, разворачивает газету. Гость плюхается на его место, обрадовано тормошит Смирнова.

— Как клёво, что я тебя узнал, встретил. До сих пор не верится. Ты — в армии. Голый бекар! Слушай, а ты как здесь вообще-то оказался? — Венька заёрзал, с удивлением оглядываясь… — В бизнес-классе?! Ты куда это? Богатый дядя нашёлся? За наследством?

— Нет, на конкурс, вроде…

— Ух, ты! На конкурс. Наш Санька на конкурс!! Это клёво! А на какой конкурс? Куда?

— Пока не знаю, ещё не понял. Вызвали. В Стокгольм вроде.

— И мы в Стокгольм, но… Вот сюрприз так сюрприз! Я так рад, Санька! Когда ты исчез, ну, тогда с концерта, на этом, на «Масложиро или Мясожиро… комбинате», мы такой сейшен в пивбаре по тебе, с горя, устроили… Вспомнить жутко. А ты, оказывается, действительно, и в форме… Не понял! Ты сам что ли или как?

— Да нет, арестовали. Коленками назад.

— Мы так и подумали. А идёт тебе форма, Санька, идёт! А мы без тебя почти фуфло стали, не звучим. Как доска без усилителя. Прокисли. Сейшены уже не устраиваем. Бестолку. Позориться?! Взяли на твоё место клавишника. Но он пока не тянет. Ни драйва твоего, ни таланта. Молодой! Может, позже когда… раскачается. А ты на чём там, в оркестре-то, играешь, тоже на фоно или на органе?

— Да нет, на тарелках, — признался Смирнов.

— На чём?! — Венька чуть с кресла не упал. — На тарелках?! — не поверил. Санька и на тарелках. — Шутишь? На столовских что ли? Не может быть! — недоверие на лице сменилось хитринкой. — А-а-а, я понял, военная хохма, да?

— Нет, — всё с тем же ровным лицом и спокойным голосом продолжил Санька. — Специальные такие: четырёхоктавные, многотембровые. Почти орган. Новые стратегические разработки. — Видя, что Венька сбит с толку, окончательно запутался, принял всерьёз, Санька признался. — Да я шучу! Пошутил!

— А! Ну вот, — обрадовано протянул Венька. — Я же чувствовал, что хохма. Узнаю Саньку. Молодец, не сломался. Ну и как там ваши лабухи, оркестр в смысле, жахает? Посмотреть бы, послушать.

— Мы не лабухи. Мы музыканты. Военные причём. Скажи, ты когда последний раз вблизи военный оркестр слушал?

Венька в задумчивости чешет бороду, вспоминает.

— На параде, на каком-то… я не помню. В начальных классах, кажется… По телевизору.

— Вот и я раньше так же. А попал туда… А там… О-о-о!.. — Смирнов хлопает друга по спине. — А тарелки у меня импортные, турецкие, «Султан» марка, тяжёлые… От них вся грудь с непривычки в синяках. Гляди. — Расстегивает несколько пуговиц на кителе.

— Ух, ты! — заглянув, удивляется Венька. — Ни хрена себе… Отдача что ли такая, как от приклада?

— Почти, — небрежно бросает Санька. — Когда звук гасишь.

— Понятно, — разочарованно кивает головой Венька, и замечает. — Нет, нам такие звукогасилки не нужны. Мы к другим синякам привыкли. Когда излишне поспорим где, ты знаешь, фанатки когда засосы поставят… Это наше, это родное. Других не надо, обойдёмся! Хотя… — обнимает друга. — Ты это, Санёк, маэстро, нашим пока — там, — кивает за спину. — Не говори про свои тарелки. Хорошо? Ребята не поймут. Смеяться начнут, то сё. Многооктавные — это можно, катит. Многотембровые — да! Турецкие, «Султан»… — напевает. — «Если б я был султан, я б имел трёх жен…», это звучит, это в жилу. Поверят. Правда, у нас, в этом, кроме Майка, никто и не сечёт. Но, всё равно, ты — и тарелки… Кикса какая-то, чес-слово! — притворно возмущается. — Ну, армия, блин. Такого музыканта и… чтоб звук глушить! Охренеть! Вот почему я, простой бездарно-хороший музыкант, гасился, гашусь, и буду гаситься от армии. А ты уже сержант. Командир, значит. И много у вас там тарелок?

— Нет, одни.

— А-а-а, так, значит, солист всё ж таки! — обрадовано восклицает Венька. — Другое дело. Похоже, начали понимать толк в армии в хороших музыкантах. Мы везде на вес золота, а уж такие-то…

— Ладно тебе хвалить, — отмахнулся Смирнов. — О себе рассказывай, как сам, как ребята?

— А что я, — Венькино лицо отображает плохо скрываемую гордость. — Пытаюсь сочинять. Пою. Кстати, смотри, как голосина вверх прорезался, — громко, на весь салон выводит певческую разминочную фразу сначала высоко вверх, почти в писк, затем вниз, в басовые тона. — Ля-ми-ля-ми-и-и, ля-ми-ля-а-а… Ми-ля-ми-ля-ми-ля-ми-ля-я-а-а-а… Ну как? Нормально?

Смирнов не успевает похвалить, где-то с передних кресел салона, коверкая русские слова и путая ударения, возникло чьё-то улыбчивое старческое лицо, хлопая в ладоши, оно пьяненько потребовало.

— Оу, браво, браво, бой! С нами летает рашен Карузо, господа! Попрошаем, маэстро! Гоу, гоу, гай, запувай «Калитку»… «Лышь толко вечер затоплится сыный, лышь толко звозды блэзнут в небезах…», май лавли сонгз… — с поклоном информирует улыбчивая голова. — Андестенд? Гоу, гоу, плиз… Давай, френд. Гоу-шоу…

Венька парирует.