Аллегро

Саньку Смирнова, беднягу, смех один, вообще уже выводили и возили отдельно от всех. Если остальные наши музыканты и могли хоть как-то, пусть и с трудом, протиснуться сквозь узкий проход из репортеров и любопытствующих зевак и фанов, то Александру Смирнову проход вообще не возможно было организовать. Ни в гостинице, ни в холле, ни на улице, ни в ресторане, нигде. Сплошная стена из ревущей в бурном экстазе разномастной толпы, в основном молоденьких девушек и дам зрелого возраста, не считая, естественно, пронырливых репортёров. Только увидят где группу русских, сразу же рев — а-а-а-а! Музыканты — шурш — Смирнова обратно в лифт, и другими этажами, другими ходами-выходами, бегом, скачками, как кенгурёнка в кармане… Кошмар! У него уже и руки все в синяках, и плечи. Он показывал следы ребятам, больно, говорит, так крепко фанатки цеплялись за него, привлекая внимания. Полный этот… кошмар, в общем. Саньку уже и в штатское переодели, чтоб затерялся, и панамку купили. Ан нет… Узнают! За ним гонялись как за Майклом Джексоном, да какой там Джексоном, даже больше. А он, как русский Гагарин когда-то, издалека улыбался только, и рукой махал — а ближе и нельзя, растерзают на мелкие сувениры, — русские сувениры, они в цене. Скорее бы уж и открытие состоялось, нервничали музыканты.

Как с непривычки это сильно выматывает, кто б знал!

А тут еще и Тимоха совсем с ума от любви сошёл: не ест, не пьёт, деньги свои экономит ей на цветы… «Ты что, концы тут отдать хочешь, да? — Злились ребята. — Пошли сейчас же ужинать», — требовали. «Я уже поел, не хочу», — отмахивался Тимоха, аллея лихорадочным румянцем. «Не ври, не ел. Пошли», — тормошили парня. «Спасибо, ребята, что-то не хочется», — лёжа на койке, вяло отбивался Тимоха, глядя в потолок. Получалось, любовь не картошка, не выкинешь, как говорится… Когда силой его заставляли идти с собой, когда приносили в номер еду. Жевал что-то… Жалко было глядеть на парня. Погибал можно сказать на глазах от обиды и безответной своей любви. Что говорить, сбросились ему на подарок, чтоб всё ж, дожил до встречи, живым предстал, если придётся… Благо цветы здесь почти даром, хоть розы хоть какие другие, хоть ведро, хоть два. Нервничает Тимофеев, задергал всех: «Ребята, где-то Гэйлл тут должна быть! должна приехать! я должен ей объяснить! я не жадный! я заработаю! Она поймёт. Я чувствую, не может она не понять, не приехать. Смотрите, кто увидит, или она позвонит, сразу мне…» «Конечно, сообщим, если увидим… если позвонит, если приедет. А как же!»

Вокруг действительно были толпы народу, а её, маленькой, красивой и «пушистой», «нет нигде»! Ни в Оргкомитете, ни в Пресс-центре, ни на сводных репетициях, да и звонка вроде не было… «Но время ещё есть, — утешали музыканты Тимофеева и себя, — ещё вон его сколько… Придёт-придёт, никуда она не денется, придёт, не переживай», бравировали перед ним, а сами переживали: сколько времени ждать? и когда она придёт? где они в это время будут? Хорошо бы увидеть её сейчас, и поскорее. Соскучились потому что по голубоглазой, загорелой Галей-Гэйлл, соскучились все…

Хайченко Константин Саныч, старшина оркестра, с мокрой головой, в одних трусах, только что после душа, в ванной комнате своего номера разминает упражнениями на трубе свой амбушюр — губы в переводе. Приглушив звук не только дверями, но и сурдиной, гудит уже где-то минут пятнадцать. Уже в кайфе. Порой позволяет себе и сложные пассажи. В тех местах, где по условной партитуре музыкальная фраза исполняется другим инструментом, он её бурчит голосом, шлёпает по кафельному полу босой ногой, дирижирует трубой, потом, облизав губы, продолжает свою партию.

Не слышит, да фактически и не может слышать, как Санька Смирнов безуспешно пиликает кнопкой звонка у его закрытой двери номера. Давно уже пиликает. Несколько минут. Уже можно было бы и уйти, но Санька с делом пришёл, с вопросом, настойчиво жмёт на кнопку. Где-то в паузе, старшина, наконец, спотыкается на постороннем звуке, которого нет в его в воображаемой партитуре, морщится, всовывает ноги в одноразовые банные тапочки, нехотя идёт к двери, с лицом одухотворённым интересом и высоким жизнелюбием, открывает.

— О, Смирнов, — восклицает он. — Ты чего здесь… стоишь? Заходи. Дирижёр послал?

Смирнов мнётся на пороге, глупо улыбается, видя таким старшину, без формы и почти нагим. Константин Саныч замечает ухмылку, трубой прикрывает общую наготу.

— Нет. Я на минутку. Спросить хотел, — переступая порог, сообщает Санька.

— Ага, спросить! — повторяет старшина и лицо его вдруг приобретает хитровато-загадочное выражение. — Один момент! Ответь сначала: что это?

Закрыв дверь, быстренько прикладывается к мундштуку и с чувством исполняет несколько тактов. Смирнов слушает.

— Это моя тема, — на немой, восторженный вопрос старшины, одними только глазами поверх инструмента, когда труба старшины умолкла отвечает Смирнов. — Классно у вас, кстати, получается… И аранжировка классная. Но её чуть жёстче нужно играть, в характере… В каче.