Аллея всех храбрецов

Они спускались по осыпи на дорогу, и мелкие камешки скользили, шуршали и водопадами скатывались вниз.

– Когда твой шеф появляется на работу?

– К восьми тридцати, как и остальные, – отвечал Мокашов.

– А я, – радовался Пальцев, – хочу – к десяти, хочу – к двенадцати.

Они шли в обход по дороге.

– Скажи, – спрашивал Пальцев, – смог бы я у вас защититься? Моя мечта – оставить в науке крохотный собственный след.

Они уже порядочно отошли, когда затрещало, зафыркало у них за спиной. Мимо них, поднимая пыль, промчались мотоциклисты. Ребята смотрелись заправскими гонщиками: в шлемах и очках. Платья их спутниц трепыхались по ветру; то отрываясь, то прилипая к ногам.

– Слушай, Палец, – сказал Мокашов, – тебе не кажется, что там, куда они ездят – совсем иная жизнь? Там замечательно и постоянно светит солнце. И ничего не остаётся, как радоваться и шутить? Вот мы с тобой, как дети подземелья, выходим из чрева гор, а рядом катит мимо настоящая жизнь.

– Не кажется, – вяло ответил Пальцев. – Знаешь, о чем я сейчас думаю? Как нам с грибами быть?

Вернувшись с прогулки у гаража Левкович увидал москвичонка Теплицкого. Теплицкий приехал с Протопоповой. Сам Протопопов застрял за перевалом и ремонтирует ось.

«Надо же, – подумал он о Протопопове, – Дмитрий Дмитриевич не тривиальный мужик. Отпускает молодую жену и с кем? Впрочем, дело хозяйское».

Он решил не вмешиваться, сослался на недомогание, хотя чувствовал себя физически хорошо, и после обеда не лёг подремать, а снова засел за стол.

Его прежнее решение – результат необоснованных упрощений. А что поделаешь: или методом малых возмущений или упрощать. Но нет, иное дело с будущим…

Память тотчас подсказала ему промежуточную станцию, откуда можно начать, но он состорожничал и вывел общие уравнения. Солидность труда требует солидного основания. Он как-то обжёгся и тоже в отпуске месяц убил, а в исходном встретилась ошибочка. Крохотная.

…Так, так, – уговаривал он себя, отвлекая от главного, а его тянуло подставить ряд, в чём он считал себя первооткрывателем и одновременно радовался, что пристроил его. Ведь резольвентный ряд был его детищем. Он его исследовал, однако не мог толком места ему найти.

…Так… подставляем… а тут выпала вставочка и её следует не забыть, хотя оставим пока… Ну, нет, этого не может быть, от того, что не может быть никогда… Решение разваливалось, и оставалась резольвентная функция и ей обратная …Хотя и это шажок в трясину… А дальше… Дальше так не пойдёт. Нужно отвлечься…. Признать ошибку значило поступиться репутацией и стоило заняться ею, однако он интуитивно чувствовал, что с гравитацией сегодня дело пойдёт.

Вечером за корпусами пансионата проводилось мероприятие, на большой, огороженной поляне со следами прежних костров, слушали местного сказителя. Сказитель приехал на велосипеде – необычном, большом, деревянном. Был он крепкий старик, с красной шеей, жёлтыми зубами, пел приятно, но позы принимал.

Левкович не вслушивался в слова. Он знал: их выдумали. Лари обязательно тисовые, и Довбуж появляется непременно с той стороны, «с которой восходит меж буками солнце». Он не слова слушал, а вслушивался в голос с хрипотцой. И в этой песне без слов пред ним возникала дорога. Дорога, ведущая за горизонт. И тошно и сладко становилось, хотелось, бросив теперешние заботы, уйти куда-то вытоптанными тропами.

Но стоило вслушаться в слова и очарование пропадало. Была смешна трогательная наивность легенды, завязавшей в узел сюжеты гибели героя и любви. Старик пел, раздувая ноздри, о Ксении Дзвинке – жене Стефана Дзвинчука. Как вырвала она, ласкаясь, у Довбужа из головы его золотые волоски. «Из волосков этих паны отлили пулю. Служило над пулей двадцать четыре попа. Так получил Дзвинчук свою золотую пулю»…

Он понимал песню желанием красоты. Красота – общее свойство, за ней многое спрятано. И он хотел вытащить общий критерий красоты, хотя все на него набросились. А песня о своём понимании красоты, но слишком проста. У каждого понимание своё, но есть и общее свойство. Вот только что спрятано за ним?

Слова, слова… А мало ли в мире сказочек? Иное он пропускал мимо ушей. Его убеждали мелочи. Побратимов Довбужа называли чёрными парнями за чёрные рубахи. Чёрный цвет рубах можно объяснить практичностью. Рубахи вываривали в сале, чтобы в них не заводились насекомые. И жестокость опришков Довбужа имела смысл. Сила их заключалась в мобильности. Потому и поклялись они не жалеть себя, добивать своих больных и раненых. И когда сам Довбуж был ранен Дзвинчуком, он попросил: «Пане братья, снесите в горы меня и порубайте, чтобы не досталось панам тело моё».

Странное это было слушание. Он думал о своём, что знал, что слышал, чем занимался в последние дни, а песня вела за горизонт. И он подумал, что может. подсказкой была она и ему, и его идее, и не подсказкой, а больше – находкой и вещим сном.