Альманах «Истоки». Выпуск 9

В отличие от рассказа «Оборванный дуэт» любовные отношения в других произведениях Демидова имеют реальный характер. Ведущая сюжетная роль в них принадлежит женщине. Инициативность отличает всех героинь: интеллигентных, блатных и ни тех, ни других, а просто чувственных, живущих страстью, про кого в графе: «причина ареста» значится: «член семьи врага народа». Мужчина, даже если он по складу характера рыцарь, вынужден опуститься до уровня невольника и подчиниться. Социальная среда преобразует его страсть в чувство вины, страх мешает активной цели. Холод – природная форма жестокости усиливает подневольное состояние. Всё холодно и безжалостно, как в романе Мазоха «Венера в мехах». Казалось бы, где, как не здесь, явиться аллегорической ледниковой Венере с кнутом в руках! Но нет, Венера, написанная Демидовым, преисполнена нежности и человеческой теплоты. Она жаждет ответного чувства именно здесь, конкретно на Колыме, на островах в дельте реки, где летом «ландшафты напоминают… грустную улыбку безнадежно больного, когда ему становится лучше». И на ней не меха, а бушлат и шапка-ежовка. И ей всё равно, что она подрывает основы колымских законов, которые запрещают всё человеческое.

В повести «На перекрестках невольничьих путей» (Любовь за колючей проволокой. М, 2010) аллегорическую Венеру зовут Юлия. Это имя в русской транскрипции намекает на шекспировскую героиню Джульетту. Как некогда, в романах галантного века, где любовная идиллия происходит в какой-нибудь Аркадии, так и в повести Демидова она переносится в колымскую пасторальную местность, на острова. Правда, архетипическая модель – «Отплытие на остров Киферу» – объясняется заготовкой сена, а не изысками рококо в духе Антуана Ватто. Обзаведенная приметами лагерной жизни, идиллия представляется уже чем-то другим, даже не Телемским аббатством Рабле, которое на радостях поминает главный герой. Тучи гнуса, мельчайшей мошки, гудящая комариная масса… Из гущи насекомых толщиной в полпальца, застигнутых ударом на теле, летят целые фонтанчики выпитой крови. От дыма костров разъедает глаза, гарь застаивается в травяных шалашах – местах ночевки. А мужчине, чтобы выглядеть кавалером, приходится обжигать щетину на лице горящей головешкой. Потом уже приводить себя в порядок с помощью самодельной бритвы, выточенной из обоймы старого подшипника. Хотелось бы увидеть второго такого писателя, который берется за столь несовместную с неволей любовную тему и при этом культивирует в себе рыцарское настроение. Имя Евгений, данное одному из героев возникшего любовного треугольника, а также распределение в нем ролей таит какое-то сходство с пушкинским романом. Только носит имя не молодой кандидат в любовники, а почтенный заслуженный человек наподобие Гремина, в долагерном прошлом муж Юлии, известный ученый. Оба – каторжники. Подконвойные, они случайно встречаются на главном колымском шоссе, этой сталинской Владимирке, чтобы впредь никогда не увидеться. «И вдруг я почувствовал к этому старику почти ненависть того низменного типа, которая нередко возникает у обидчика по отношению к обиженному. И поймал себя на том, что злобно презираю Кравцова только за то, что он стар, дряхл и искалечен. Лагеря заключения тех времен были по большей части обществами со звериным укладом и такой же звериной иерархией».

В этой цитате откровенности намного больше, чем кажется. Ведь к чему приучили нас великие тексты? Оставляя в стороне «Евгения Онегина», где аспект чести исключает ситуацию холопской морали, читаем у Достоевского («Идиот»): «Ненавижу я вас, Гаврила Ардалионович, …единственно за то, что вы тип и воплощение, олицетворение и верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ординарности! Вы ординарность напыщенная, ординарность несомневающаяся и олимпически успокоенная; вы рутина из рутин!»