Альманах «Крылья». Взмах одиннадцатый

Ничего не знаю про ваших
Полевых командиров
И президентов республик
На передовой до сих пор
Шаг в сторону – мины
И снайпера пули

Его звали Максим

И он был контрабандистом
Когда началась война
Ему было тридцать.
Меньше года
Он продержался
Недолго.
Под Чернухино
Он вывозил гражданских
Его накрыло осколком

Мне потом говорили тихо:

Вы не могли бы
О нем не писать?
Все-таки контрабандист
Бандитская морда
Позорит родину-мать.

Ее звали Наташа

Она была из Лисичанска
Прикрывала отход сорока пацанов
Ей оторвало голову
Выстрел из танка
Они говорят о ней
Губы кривят
Чтобы не плакать снова
Она была повар и снайпер
У нее не было позывного

Ее звали Рая

Художник
Ей было семьдесят лет
Жарким августом
Перед всей деревней
В обед
Ее били двое
По почкам и по глазам
Черный и рыжий
Искавшие партизан
Она ослепла
Но все-таки выжила
Даже успела увидеть
На улице тело рыжего

…а с тем

Кто предатель
А кому давать ордена
Разбирайтесь пожалуйста
Как-нибудь без меня

«Дело было в Киеве…»

Дело было в Киеве,
в четырнадцатом году.
Я приехала с рюкзаком, в тельняшке и джинсах.
Он встретил меня на площади, мы пошли в кабак.
Пили пиво и ели еду.
Говорили о жизни.
Это были ненужные слова,
неправильные были слова.
Он сказал, что не хочет совсем воевать.
Я сказала, что не хочу воевать.

Не то чтобы мы не любили риска,

но с детства учили нас не убить.
Спустя год
меня назовут террористкой,
но я по-прежнему умею только любить.

Я сказала, что пойду на войну тогда,

если сама она придет ко мне. Возьмет за руку и скажет: «Я тут».
Он сказал, что слова – это дым и вода,
и что он пойдет, когда призовут.

Я допила и сказала, что ни черта не верю,

что сама убивать не буду,
что пойду в военкоры, медсестры или связисты.
Не записывайте меня, пожалуйста, в гуманисты,
феминисты, деисты или еще какие-то исты,
просто я скорее хил и саппорт, чем артиллерия.

Мы ушли из кабака, мы нашли качели,

мокрая была от дождя земля.
Он сказал, что это не будет иметь значения,
если ему придется стрелять.

Что он выстрелит в меня, как в любого другого,

потому что мы по разные стороны баррикад,
потому что это закон войны; никакое слово
не порушит его, закон этот древен и свят.

«Если, конечно, – добавил он, – я смогу заставить себя стрелять».

Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,

обнимались и истину искали в вине.
Мы точно знали, что дружба – это все-таки вечное,
во всяком случае, пока мы не на войне.

«Это не мешает мне тебя напоить, – сказал он, – пока мы не

на войне».

Лучше бы война никогда не приходила ко мне.

Лучше бы мы умерли оба в то лето,
спокойно, во сне.

«Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне…»