Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Феномен «возвращения крупных повествовательных форм» Гюнтер Кунерт объяснил себе (в 1982 году в книге «По эту сторону воспоминания») тем, что «понимание фатальности положения проникло в сознание писателей и в их подсознание», и пришел к выводу: «малые формы гораздо больше соответствуют расщепленности, прерывности нашего бытия и разобщенности, царящей в обществе». Похоже смотрит на эти явления в конце 80-х годов и Винкельс. Согласно его диагнозу, «литературные тексты имеют хождение лишь в оторванной от остального мира среде, в обществе искушенных в литературе людей», что отражается и на «субстанции» этих текстов: «Никого больше не посещает мысль о том, что при помощи литературы можно вмешиваться в символические процессы, посредством которых самоорганизуется современное общество». В то же время он говорит о высоком уровне литературного мастерства и полагает, «что редко выдавалось десятилетие, когда было бы написано такое же множество добротных, с таким чувством языка, так глубоко продуманной композицией и образной системой текстов». Историческая необходимость, считает он, давно «превратилась в постмодернистскую добродетель», и «дикий» поэт в результате мутации стал филологически образованным ремесленником, одержимым мирскими заботами писатель превратился в одержимого буквоедством литератора. В этом абсолютно верном описании Винкельса бросаются в глаза его колебания в оценке этих процессов по существу.

Но удивительно ли это? Сами писатели демонстрируют неуверенность, производят впечатление людей, разрывающихся между желанием еще раз просто рассказать большую историю и скептическим отношением к возможности этого, задаваясь вопросом, не являются ли мозаика, отрывочная запись, эскиз, отрывок единственно адекватным способом отражения действительности. Взять, например, Петера Хандке. В пространном интервью, данном в 1986 году Херберту Гамперу (и опубликованном в виде книги под названием «Я живу только промежутками»), он задается вопросом: «Не является ли форма записной книжки — не дневника, а записной книжки, выходящей за пределы узко личной жизни и содержащей только размышления, наблюдения, записи вещих снов, — более удачной формой эпического жанра, чем повествование, сцепленное воедино лишь благодаря борьбе, ожиданию, терпению и чувству безнадежности?» Его идеал, заявил Хандке, — соединить одно с другим. «Соединить эпическое, связное, стягивающее в одно целое с разрозненным, разнородным, скачкообразным, мгновенным» — результатом, по его мнению, должно стать образование единства «большого эпоса и малых явлений повседневности».

Подобный синтез — разумеется, не эпического характера, — вероятно, лучше всего удался Хандке в повести «Послеобеденное время писателя», которая не случайно представляет собой в то же время и внутренний, доверительный отчет о процессе писания. В общем и целом, оглядываясь на 80-е годы, я оценил бы «Записные книжки» Хандке выше романов и повестей. Это, кстати, один из случаев, когда, как я понял сегодня, я недооценил книгу в моем очередном годовом обзоре литературы, — сегодня «История карандаша» 1982 года кажется мне одной из значительных книг десятилетия. То, как в ней раскрывается внутренний мир писателя, тайники его тонкой, почти психопатической души, оказало — вместе с «Парочками, фланерами» Штрауса — определяющее влияние на немецкую литературу 80-х годов.

Теперь напрашивается вопрос, который Ханс-Йозеф Ортхайль (в опубликованном в 1985 году собрании эссе «Приманка, добыча и тень») в связи с романным циклом Петера Вайса «Эстетика сопротивления» и примыкающими к нему «Записными книжками» формулирует следующим образом: «Может быть, «Записные книжки» отражают новые связи, может быть, в них берет слово большинство участников того движения, которое выступает против замкнутости «произведения», может быть, в них конкурируют друг с другом созданные одним писателем две литературы?»

Итак, «повествование о повествовании». Уже в середине 60-х годов Райнхард Баумгарт назвал так лекцию, в которой он рассматривал тенденции новейшей немецкой литературы от Грасса до Йонзона в контексте современной мировой литературы. В начале 1988 г. швейцарский автор Гуго Лёчер подхватил — сознательно или случайно — эту формулировку и свою лекцию по поэтике назвал «Повествовать о повествовании». Редко когда удавалось подобрать более меткое название, редко когда в университетах и институтах делалось больше докладов по поэтике, чем в прошедшие годы. «Были столетия, внесшие в литературу что-то новое, — например, роман, или short story, или сталинский эпос, — вздыхает Кристоф Хайн. — Уходящий XX век изобрел новый литературный жанр — лекцию по поэтике».