Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Свеча горела на столе…»

Цепляясь за забор и превозмогая боль, я еле доковылял до своей каморки и рухнул на кровать. Всё как всегда, только сегодня меня что-то шибко тряхануло. Ничего, отлежусь сейчас, и отпустит. Жалко только, с Натулей моей погулять не успел. Больно было так, что искры из глаз, слова всякие бранные от неожиданности из души рвались. Но рядом Наташенька, и потому ни гу-гу, только тихий стон опрометчиво слетел с губ. А какое было утро, солнце. Душа радовалась. А тут на тебе, вот такой казус. Оплошал я.

Наташенька засуетилась возле меня, принесла деду чаю с конфетками. Потом совсем не помню как заснул, и привиделась мне дорогая моя Наталья Дмитриевна, да так живо. Будто сидим мы с ней на крылечке и друг на дружку наглядеться не можем.

– Ты что это, Стёпа, совсем расклеился? – глядя мне в глаза, спрашивает моя Наташенька. Я ж оробел поначалу, но как много мне ей сказать хотелось, посекретничать, пошушукаться. Сколько раз мечтал и думал о нашей встрече. Хотел сказать ей, что помню всё, всё, что когда-то соединяло наши сердца. Всё, чем мы горели и жили. Помню, как мы на завалинке порой вместе весело запевали:

– Пойду ль с милым я во двор, я во двор, поцелуюся…

А я с озорцой и с надеждой вторил:

– Пойду с милой в сеновал, сеновал, полюбуюся..

Помню её голубое платье с белыми рюшечками, которое до сих пор висит в нашем шкафу. Помню наш первый поцелуй, и как я любовался моей любимой. Она тогда только шепнула мне:

– Ну что же ты, смелее, мой мальчик.

А дальше был только сон, была феерия чувств. Жаркий вздох и выдох. И вот мы уже, не стыдясь своей наготы, еще не совсем очнувшиеся от блаженства, разглядываем друг друга. Вечером, ни о чём не договариваясь, моя единственная, неповторимая пришла ко мне, и наши откровения продолжились… Это были жгучие времена. И завтра снова и снова, потом опять и опять, наши сердца всё больше и крепче сливались в одно целое. Я не мог вздохнуть без неё, а она, растворившись во мне, забыла, что за рассветом наступает день, а день сменяется ночью. У нас была одна лишь ночь, наша ночь – страстная и безумная. Она продолжалась до тех пор, пока болезнь моей любимой не сковала руки и ноги в жутком параличе.

Чувствую, чувствую я, Наталья Дмитриевна, что затаила ты на меня обиду за мою Любашу. Но не кори меня, не кори, прошу тебя. Она сегодня для меня что свет в окошке, радость и печаль, как и ты была для меня когда-то. В светлой косе Любаши я вижу твои волосы, целуя её – я целую тебя. Нет силушки бороться с тоской по тебе, и оттого нахожу я в ней отраду своим чувствам и расположению. Она вдохнула в меня жизнь, и как тогда с тобой, мне опять хочется петь и радоваться жизни. Она возбуждает меня делать безрассудные поступки. Обнимая её, я утопаю в радостях жизни и всегда, слышишь, всегда вспоминаю наши дни-денечки, когда мы были молоды и, наслаждаясь друг другом, купались в порывах страсти и удовольствия. Касаясь её губ, я вспоминаю тебя. Её глаза, словно твои глаза, обнимают и заставляют дрожать моё тело. Всё, как было тогда с тобой. Если можешь – прости и знай, что мое сердце согрето этой светлой женщиной.

Вдруг чувствую, чья-то рука коснулась моей, и голос, до боли знакомый голос:

– Стёпа, Стёпа…

Открываю глаза и вижу: сидит моя Люба, а рядом стоит Наташенька.

– Ну что ты расхворался совсем, нечто время сейчас перебирать свои хвори? А стонешь-то от чего, больно? Так погоди немного, врача уже вызвали. – Люба взяла меня за руку, и показалась она мне холодной-холодной. Будто только что белье в колодезной воде отполоскала. – Горячий ты, Стёпа.

Вечером пришла целая делегация. Краснощекая Маринка осмотрела меня и потом, тяжело вздохнув, сказала:

– Ты бы, Степаныч, остепенился. Ведь не далее как вчера видела я тебя в магазине с Любкой. Целую авоську пива набрал. Можно ли тебе в твоём возрасте столько таскать? Я уж не говорю – пить. Сосуды, сосуды, дорогой, береги. – А заслышав за дверью, как Наташенька моя играла в мячик, продолжила: – Тебе уже о себе надо подумать: твои тебе дитё сбагрили, а ты по доброте душевной даже отказать не можешь. Я вот позвоню им в город, пускай теперь сами покрутятся, да и за тобой присмотрят.

– А вот это уже не тебе решать, – не выдержал я. – Послушай-ка, Мария, иди подобру-поздорову, я уж как-нибудь сам решу, что мне делать.

– Я-то вот пойду, а ты подумай, Степаныч, – уже выходя из комнаты, сказала Маринка.

А ведь позвонит, стерва, позвонит.