Алмаз

— Сам понимаешь, после папиного представления я считала себя униженной и оскорблённой, — продолжила рассказ, набравшись сил. — Всю дорогу домой отчитывала его, будто он ребенок, а не я. Он снисходительно позволил мне выговориться и выплеснуть эмоции, а потом одним лишь словом заставил замолкнуть. Не зря он работал в МВД: имел командный голос и обладал природным, что ли, умением управлять людьми. Мы с братом любили отца, а еще больше уважали. Он никогда не наказывал нас, тем более, не бил. Сажал напротив и вел долгую беседу и, как психолог, медленно подводил, выуживая из потаенных уголков души, к причинам наших поступков. После такой откровенной беседы он уже не мог на нас злиться или наказывать — он видел, мы все осознали свои ошибки. Это для него было главное. — Не заметила, как отошла от основной темы, погружаясь в детские воспоминания. Не смотря на это, Костя все так же внимательно слушал. — Его слово было законом в семье, только если дело не касалось нашей матери. Ее он любил безмерно и рядом с ней становился мягким и податливым.

— Думаю, так и должно быть: жесткость и требовательность с посторонними и любовь и забота с близкими. — Костя склонил голову чуть на бок, окидывая меня оценивающим взглядом с ног до головы, словно проверяя наши отношения на соответствие этому требованию.

Вспомнила как Костя ругался по телефону после происшествия с краской, и поняла, что со мной он обращался нежно. Надолго ли? Останется он таким после сегодняшнего дня?

— Один в один слова твоей матери, — никогда не забуду тот наш первый разговор.

— Ну так, — пожал плечами, — все идет из семьи.

Наверное, он прав: где, как не в семье, закладываются понятия о добре и зле, любви и верности?

— Так вот, — вздохнула и продолжила с того места, где остановилась, — по просьбе мамы, которая еще не знала, что ее непутевую дочь, как арестантку везут домой, отец остановился у заправки, чтобы что-то купить. «Во избежание попытки побега», — как сейчас слышала папин голос, — мне пришлось пойти с ним и не удаляться больше чем на два метра. — Я подбиралась к ключевой части истории и едва сдерживала чувства. — Папа был так увлечен наставлениями, что не сразу заметил, что на заправке творится неладное. — Сильно зажмурилась, стараясь изгнать из своей головы нахлынувшие образы. — Из магазина выскочило двое: дерганные и потрепанного вида мужчины. У одного из них в руках был пистолет. Отец тут же достал свой табельный и оттеснил меня за спину, защищая собой как щитом. Он не спешил стрелять — у них в полиции куча предписаний и требований, когда и в каком случае применять огнестрельное оружие. Он не мог полить без разбора и без адекватной оценки ситуации. Но у преступников свои законы. Выкрикнув «менты», один из них выстрелил. — Против моей воли слезы побежали из глаз. — Вместе с папой я упала навзничь. — Прикрыла рот ладонью, не давая отчаянному всхлипу вырваться наружу.

Костя быстрыми шагами пересек беседку и обнял, прижимая к груди.

— Тихо-тихо, — успокаивал, — все прошло.

Но рассказав так много, не могла оставить недосказанности, к тому же это был еще не конец.

— Я лежала в луже крови собственного отца, — говорила ему в грудь, — вообще не соображала. До моего сознания долетел обрывок фразы: «валить девчонку». Не знаю, что именно, может муштра отца, заставила меня побороться за свою жизнь. Перевернулась на бок и дотянулась до упавшего неподалеку табельного пистолета. Я умела обращаться с оружием — отец научил меня. А дальше… выстрел и последнее, что помню — яркие россыпи звезд, растворяющиеся в ночном небе.

***

Дышала. Просто выполняла механическую работу легких. Вдох-выдох. И ждала, когда боль отступит. Давно перестала верить сказкам, что со временем станет легче: горечь потери окутает дымка светлых воспоминаний, а жгучее чувство вины сменит смирение. Сладкая ложь. Но ради спокойствия родных я делала вид, что справилась со всем и продолжаю жить нормальной жизнью. Нормальной. Я ей уже никогда не буду, чтобы не говорили. Во мне что-то (хрупкое, нежное) сломалось, и я безвозвратно стала другой. Хуже? Сильней? Или же слабей? Не знаю. Просто другой.

Костя расстегнул молнию своей куртки, позволяя мне нырнуть ему под крылышко и согреваться его любовью. Надеялась, она не упорхнёт как испуганная птица.

— Что ты теперь думаешь обо мне? — не видела смысла оттягивать неизбежный разговор. — Я пойму, если ты больше не захочешь… — не хотела произносить «быть со мной», будто это могло, как загаданное желание, в тот же момент исполниться, стоит только произнести вслух.

— Чего? — эхом отдалось у него в груди. — Любить тебя?

— Возможно, — как ненормальная вцепилась в пуговицу куртки и вращала ее, будто пыталась оторвать. Вырвать с корнем всё, что отравляет наши с Костей отношения. — Я же совершила, — ища подходящее слово, выбрала самое нелепое, — страшный грех.

Костина рука легла на мою, усмиряя буйство с несчастной пуговицей.

— Знаешь, что изменилось после твоего рассказа?