Алмаз Чингиз-хана

Наконец за спиной сотника воцарилась тишина. Мутный взгляд Хана опустился к нему и задержался с таким выражением, как если бы паук увидел пойманную муху. Сотник задрожал от нехорошего предчувствия, кривая улыбка сползла с его лица. Пошатнувшись, словно его не держали ноги, он рухнул на колени.

— Ты всегда хорошо выполнял мои приказы, — бесцветным голосом произнёс Чингисхан, объявляя заранее уготованный приговор.

Его личный палач зашел сотнику за спину и похожим на гориллу великаном на мгновение замер над ним, равнодушный к тому, что за этим последует.

— За что, Чингис…? — вдруг вскинул голову сотник, глянул Хану в мутные глаза. И не увидал в них пощады.

Он схватился за меч, хотел вскочить, но палач как будто именно этого и ждал. С неожиданной ловкостью надавив ногой на позвоночник жертвы, толстыми пальцами схватил подбородок и дернул голову на себя. Хруст в шее, сип в разорванном горле усмирили бунт сотника, но глаза его еще были живы, яростно безумны. Он завалился на траву и судорожно задергался в предсмертной агонии.

Китайский мастер замкнулся в раковине своих тягостных мыслей, смотрел на все бесстрастно, отрешённо. Хан отметил эту особенность поведения в последнем из тех, кто ДОЛЖЕН умереть на данном месте. Лучники с боевыми луками отошли в сторону, а воины личной сотни Хана спешились и отошли добивать тех, кто подавал еще признаки жизни.

— Никто не должен знать о моей тайне, — неожиданно для себя вступился в объяснения с мастером Чингисхан.

Мастер понял, что это значило. Но не показал и тени страха. Он силился в это время вспоминать что-то хорошее из своей жизни, а у него не получалось. И он снизошел до тягостных размышлений при Завоевателе.

— Любовь. Ненависть. Женщина. Дети. Родина… — раздельно вымолвил он слово за словом, как будто вслушиваясь в звучание каждого. — Все бессмысленно, когда видишь тебя, Великий Хан. — Вдруг неожиданно твердо закончил. — Не хочу жить, когда живешь ты.

Он вскинул голову и впервые на равных посмотрел в глаза Хану.

— Зачем же ты взялся за это дело? — Хан удивился, что случалось с ним чрезвычайно редко, словно дала трещину облекающая его оболочка почти бесчувственного спокойствия. — Обещанное вознаграждение? Страх смерти? — Он пристально изучал лицо недоступного его пониманию человека. И, хмурясь, отвечал сам себе: — Не то… Не то…

В углах сжатых губ мастера впервые скользнула усмешка, — усмешка представителя древней цивилизации над варваром. Скользнула и пропала.