Алмаз, погубивший Наполеона

Император, бледный и согбенный от боли — из-за камня в мочевом пузыре, — отправился на войну поездом со своим четырнадцатилетним сыном. Он послал домой торжествующую телеграмму, сообщив, что принц подобрал пулю, упавшую у его ног, и очень скоро весь Париж смеялся над «ребенком пули».

Теперь Евгения стала императрицей-регентшей Франции. Кампания шла неудачно, и через три дня после нашего поражения в Эльзасе Евгения вынесла драгоценности из Тюильри. В большом запечатанном еловом коробе они были отосланы в подвалы министерства финансов, а потом в Банк Франции. Директор банка положил их в банковский ящик с надписью «Специальные снаряды» и отправил их товарным поездом в арсенал в Брест. Если бы дело приняло дурной оборот, корабль «Гермиона» должен был отплыть с драгоценностями в Сайгон. Таким образом, во время событий, которые обернулись революцией 1870 года, Евгения спасла «Регент», как ее муж спас его тридцать лет тому назад.

* * *

Императрица-регентша не позволяла императору сдаться и заставила его принять участие в битве под Седаном, сообщив, что если он отступит, то в Париже произойдет революция. Он все же сдался, и Евгения, стоя на пороге его комнаты, раскрасневшаяся, с рассыпанными волосами, сжав кулаки, кричала:

— Почему он не дал убить себя? Какое имя он оставит своему сыну!

(Когда исторические лица показывают свое истинное лицо, всегда находится кто-то, кто это видит, слышит и запоминает.)

Париж бунтовал, потому что несмываемый позор Седана пал на императора, а я уже знал, что Франция никогда не прощает поражений и даже ошибок. Я был в отъезде в Ферьерах, в этот единственный раз радуясь преизбытку вещей, окружающих меня; красота прошлого во всем его объеме и привлекательной неразберихе служили мне утешением.

Евгения узнала, как нельзя спасаться, когда читала о неудавшемся побеге Марии-Антуанетты в Шалон — колебания, тяжелая карета, пагубные притязания. В воскресенье 4 сентября она услышала уже знакомые крики «A bas l’Espagnole!»,[152] пение «Марсельезы» и увидела толпу, пляшущую карманьолу. Словно воплощение ее старательно выпестованных страхов, они шли по садовым дорожкам Тюильри, срывая орлов с ворот и флаги, как будто история, за которой она гонялась, теперь гналась за ней в тех же самых комнатах.

Евгении пришлось бежать через Лувр, потому что мятежники были уже у ее дверей. Она быстро прошла через Великую галерею и Квадратный зал, где у картины «Плот Медузы» будто бы сказала:

— Смотрите, вот еще одно кораблекрушение!

И побежала дальше, через павильон Аполлона и мимо широко распахнутых глаз античных богов и статуй фараонов. Ее друг, князь Меттерних, австрийский посол, доставил для нее экипаж и захлопнул дверцу за ней и ее чтецом.

В тот день толпа ворвалась в сокровищницу в поисках драгоценностей короны. Они нашли только вещи с фальшивыми камнями, и пошли слухи, что Евгения бежала с драгоценностями.

Годы спустя я узнал конец этой истории только потому, что у Бетти заболели зубы. Красивый дантист-американец, доктор Ивенс, который спас императрицу и помог ей добраться до Англии, вернулся к своей практике в Париже. Он рассказал длинную историю о том, как представлялся врачом душевнобольной женщины, вышедшей из сумасшедшего дома. После ночевок на множестве постоялых дворов, смен экипажей и неудач на пути к спасению он нашел некоего английского лорда с яхтой, который отвез Евгению на остров Уайт. А там императрицу Франции, которой пришлось притворяться душевнобольной, не пустили в английскую гостиницу из-за мокрой и грязной одежды. Наконец в Брайтоне она соединилась с сыном, который сбежал от войны в блузе крестьянина, всегда годящейся для таких целей. Они направились во дворец Кэмден близ Чистлихерста в Кенте, где она живет и сейчас. Ее муж тогда еще находился в тюрьме в Вильгельмсхоэ.

— Под конец она подарила мне свои перчатки, — сказал доктор Ивенс, указывая на раму, в которой под стеклом находились невероятно узкие черные перчатки.

— Вот как испанская женщина благодарит того, кто рисковал собой ради нее, — сказал он. — Откройте рот пошире, госпожа баронесса.

* * *

После Евгении «Регент» больше не служил украшением королевской плоти. Вместе со слитками и самыми известными картинами из Лувра он хранился в подвалах Бреста. В эту эпоху исчезающих королей и императоров и взрывов народного гнева «Регент» пребывал либо в подвалах, под замком на три ключа (одного никогда не бывало достаточно), либо выставлялся на всеобщее обозрение. Носить его больше никогда не носили.