Алмаз, погубивший Наполеона

Через четыре года, когда я, цепляясь за бархатные перила, останавливаясь на каждом шагу, поднимался по лестнице, ведущей к комнате Бетти, я услышал, как ее горничная вскрикнула, словно увидела мышь. Я сел на ступеньку, посмотрел на стены, которые теперь кружились перед моими глазами, и понял, что случилось. Баронесса, которой шел восемьдесят первый год, и я — мы оба ждали смерти, по вечерам отпуская шуточки, которые поддерживали нас, когда мы сравнивали наши немощи, ничего не говоря о них Альфонсу и его жене-англичанке Линор. И вот это случилось.

Я не пошел наверх. Ноги у меня дрожали, как шесты палатки в пустыне на ветру, и моя палка скатилась к подножию лестницы.

Я очень медленно спустился в гостиную, где Альфонс повесил портрет кисти Энгра. Пока слуги бегали туда-сюда, я придвинул стул и сел. Я видел Бетти во время осады Парижа, когда Бисмарк взял город. Нам сбрасывали почту сверху, с воздушных шаров; некоторым удалось бежать на этом чрезвычайно опасном транспортном средстве, и в последний момент перед отлетом многие из них снимали шляпы и кланялись баронессе, а она, закутанная в черное и необычайно величественная, нечто вроде еврейской мумии, восседала в своем кресле на лужайке. Живя в ротшильдовских дворцах, я часто испытывал смущение. В такие моменты Бетти всегда подходила и трепала меня по плечу, и мы перечитывали «Проклятое дитя», посвященное ей Бальзаком, или «Делового человека», посвященного барону Джеймсу, и я исцелялся. Молодая элегантная баронесса с серьезным взглядом склонилась ко мне с портрета на стене.

* * *

Бетти оставила мне наследство, на которое я купил домик в Пасси рядом с улицей Помп, где я когда-то жил с графом и моей тайной возлюбленной Офрези. Оба графских сына давно умерли. А я все же продолжал свое довольно бесцельное расследование о «Регенте».

И тогда, в феврале того же 1887 года, господин Дофен, министр финансов, который знал о моем интересе, пригласил меня присоединиться к нему, когда будут фотографировать драгоценности короны перед продажей.

В черные каменные подвалы министерства финансов мы спустились с горсткой чиновников и десятилетней дочерью Дофена. Господин Дофен отпер подвал и начал вынимать сотни красных кожаных шкатулок странной формы, которые выглядели так, словно содержали в себе инструменты миниатюрного оркестра.

Чиновники, все в сюртуках, с усами, на которых холод оседал каплями влаги, окружили нас, тяжело дыша от волнения. Я прислонился к каменной стене, отсыревшей от преступлений прошлого, а подвальные сквозняки впивались в мои кости. Тени огромного серого человека танцевали на потолке подвала в туманном свете электрической дуги фотографа. Первая коробка содержала в себе большой гребень с висящей на нем бахромой из бриллиантов. На гребне так и остался прилипший волос цвета красного золота.

Господин Дофен показал своей дочери на одну из самых маленьких коробочек, в которой, в самой середине, в углублении из темно-синего бархата, поместилось твердое сверкание «Регента».

Она испустила восторженный визг, потом хлопнула рукой себя по губам.

— Иди, возьми его! — сказал ей отец. — Наконец-то ты сможешь сказать, что держала «Регент» в своих руках.

Все мужчины в темных сюртуках, выдыхая облачка пара, смотрели, как девочка положила «Регент» себе на ладонь и лицо ее вспыхнуло. Она зажмурилась от вспышки фотографа, потом быстро положила бриллиант обратно в коробочку.

— Ты прикоснулась к великому бриллианту, — сказал господин Дофен. — Теперь тебе всю жизнь будет везти.

— Существует такое поверье в той стране, где был найден этот бриллиант, не так ли? — спросил он, поворачиваясь ко мне.

— Возможно, — ответил я, а когда он недовольно скривился, добавил: — Да, конечно.

Они открывали все новые шкатулки, и фотограф брал каждую следующую драгоценность, и его голова то исчезала под покрывалом, то выскакивала оттуда. Потом ювелиры взяли маленькие молоточки и с хрустом принялись дробить и разбивать на куски более крупные бриллианты, чтобы получились камни, которые будет легче продать. Я видел, как один из них смял корону Наполеона Третьего, превратив ее в золотой комок, и приступил с щипцами к рукояти шпаги Людовика Восемнадцатого.

— Сегодня в последний раз эти драгоценности находятся вместе, поскольку они будут проданы, — сказал своей дочери господин Дофен. — Это не касается бриллианта, который ты держала в руке. Он предназначен для Лувра.

— Но почему? — спросила она, и мужчины, из которых не все одобряли распродажу, особенно теперь, понимая художественную ценность каждой вещи, уставились на него.