Алмаз, погубивший Наполеона

— За малым исключением, Мадам? — спросил он, уже заинтригованный.

— К счастью, я не ревнивица, не кокетка и заслуживаю прощения за свою простоту, — я первая готова посмеяться над ней.

Услышав это, десять-двенадцать дам засмеялись. Мадам была поражена в самый чувствительный свой орган, каковым являлась гордость, ибо она была дочерью курфюрста Пфальцграфства, равно как и внучкой ландграфа Гессен-Кассельского с одной стороны, и Елизаветы Стюарт, Зимней королевы Богемии, с другой. Французскому двору этого никогда не понять, потому что все они так невежественны с их поверхностным умом, с их bon mots[10] и сплетнями, которые влетают в одно ухо и тут же вылетают из другого. Она настороженно рассмеялась, тем временем оглядываясь, чтобы подметить, кто еще смеется и приемлем ли этот смех — хорошо изученный прием, напряженное игнорирование. А подо всем этим — страх. Любовница короля Атенаис де Монтеспан, красавица, наводившая ужас своим остроумием, была первой из рассмеявшихся дам, и Мадам никогда не простила ей этого. Для Мадам высмеивать де Монтеспан стало чем-то вроде священной войны.

— Вы заставили нас почувствовать себя совершенно непринужденно, — сказал король. — Я должен поблагодарить вас от имени этих дам за вашу прямоту и юмор.

Голос у него приятный, хотя когда он молчит, рот его неловко приоткрыт и испускает струйку дурного запаха. Король понял, что Мадам бесхитростна, а при его дворе хитрость — это все.

* * *

Король приехал повидать ее в Шато Нёф и привез с собой дофина, ребенка десяти лет, весьма беспокойного. Король повел ее познакомиться с королевой, Марией-Терезией.

— Не бойтесь, Мадам, — прошептал он. — Она вас будет бояться больше, чем вы — ее.

Мадам поклонилась, и королева, ростом с ребенка, прихрамывая, вышла вперед. По всему ее платью были разбросаны бриллианты и крупные жемчуга грушевидной формы — Мадам услышала легкое позвякивание жемчужин о парчу. На зубах у королевы был шоколад, глаза выпучены, и Мадам стало легче.

Во время череды балов-представлений и маскарадов в Сен-Жермене король сидел рядом с нею, и всякий раз, когда какой-либо герцог или принц входи в комнату, незаметно подталкивал Мадам, и та вставала. По другую ее руку сидела королева, великолепная и ничего не значащая, с маленькими бриллиантовыми подвесками в каждом ухе. Прибывшие приближались, останавливались, кланялись и тут же прерывали поклоны и любезности. Мадам знала, что когда на балу танцует она, все обязаны встать, и еще она видела, что нравится королю.

Король понял, что она остроумна и честна. Одинокая среди его двора, она пойдет своим путем, и это его занимало. У Мадам и Месье были апартаменты в Пале-Рояле, Сен-Клу и Вилле-Коттере и сто двадцать человек прислуги, но постоянным местом их пребывания были Сен-Жермен либо Фонтенбло, а потом Версаль, который только что начал строиться.

Мадам была не похожа на всех. Она одевалась так, как ей нравилось. По утрам она спрыгивала с кровати и не устраивала приемы в ruelle,[11] во время которых придворные имели бы возможность подойти к поручням ее кровати и, пока она сидит в пеньюаре, шепотом вливать ей в уши свой яд. У нее никогда не было пеньюара и никогда не будет. Она видела двор таким, каков он есть, — местом сплетения миров, у каждого из которых свои запутанные интересы, сталкивающиеся с интересами других, а в центре всего этого — король-солнце.

Первая трапеза с королем потрясла ее. Король, один, без шляпы, сидел в своем кресле в центре семейного стола и для начала, пользуясь ножом и руками, проглотил чуть ли не сотню устриц, облитых красным шампанским вином от бенедиктинца Пьера Периньона. Позади него в течение всей трапезы возникали и исчезали шляпы придворных. Она в жизни не видела человека, который был бы столь прожорлив.

Спустя несколько дней после свадьбы, когда Мадам еще привыкала к его странностям и непонятному добродушному подшучиванию, король велел ей явиться к нему, чтобы обсудить смерть первой жены Месье. Факельщики шли впереди, а придворные дамы позади нее, и перед ней распахнулись обе створки двери. Шлейф ее великолепного одеяния волочился по полу, который слегка потрескивал (и потрескивает по сей день).

— Мадам, я слышал о ваших подозрениях. Я слишком честен, чтобы позволить вам выйти замуж за того, кто способен на убийство. Мой брат… Ах, Мадам, я вижу, вы кусаете пальцы, — сказал король, сидевший в кресле. Мадам сидела на кресле без подлокотников — на стуле.

— Сир, ни у кого на свете нет рук более отвратительных, чем у меня, — сказала Мадам.

— Если вы не будете их глодать, клянусь, они станут лучше. Мне донесли, что вы отказались от вашего врача.

— Сир, я никогда не болею, а если чувствую себя плохо, то прохожу пешком пять-шесть лиг и излечиваюсь. — Мадам ощущала аромат амбры, который не совсем перекрывал дурной запах из его рта. — Я не одобряю ни слабительных, ни рвотных средств, ни кровопускания. Ко мне никогда не приглашали врача, и мне не пускали кровь. Я ем свою добрую немецкую пищу. Кислую капусту, копченую грудинку и белокочанную капусту.