Алмаз раджи (сборник)

– Это-то я понимаю, – сказал я. – Но как отнесется мистер Хеддлстон к моему вторжению?

– Предоставьте это Кларе, – отмахнулся Норсмор.

Я чуть было не влепил ему пощечину за грубую фамильярность, но я был связан перемирием, как, впрочем, и Норсмор, так что, пока не исчезла опасность, в наших отношениях не было ни облачка. Я отдаю ему должное с чувством самого искреннего удовлетворения, да и сам не без гордости вспоминаю, как вел себя в этом деле. Ведь вряд ли можно вообразить положение более щекотливое и раздражающее.

Как только я покончил с едой, мы отправились осматривать нижний этаж. Мы перепробовали все подпорки у окон, кое-где внесли незначительные исправления, и удары молотка зловеще отдавались по всему дому. Я, помнится, предложил проделать бойницы, но Норсмор сказал, что они уже есть в ставнях верхнего этажа. Этот осмотр тем не менее поверг меня в уныние. Надо было защищать две двери и пять окон, а нас, считая Клару, было только четверо против неизвестного числа врагов. Я поделился своими опасениями с Норсмором, который невозмутимо заверил меня, что полностью их разделяет.

– Еще до наступления утра, – сказал он, – все мы будем перебиты и погребены в Грэденской топи. Наш приговор подписан.

Я не мог не содрогнуться при упоминании о зыбучих песках, но напомнил Норсмору, что враги пощадили меня ночью в лесу.

– Не обольщайтесь, – сказал он. – Тогда вы не сидели в одной лодке со старым джентльменом, а теперь вы в ней. Всех нас ожидает топь, помяните мое слово.

Я еще больше испугался за Клару, а тут как раз ее милый голосок позвал нас наверх. Норсмор указал мне дорогу и, поднявшись по лестнице, постучал в дверь комнаты, которую обычно называли «дядюшкиной спальней», так как строитель павильона предназначал ее для себя.

– Входите, Норсмор, входите, дорогой мистер Кессилис, – послышался голос.

Распахнув дверь, Норсмор пропустил меня вперед. Тем временем Клара выскользнула через боковую дверь в смежную комнату, где находилась ее спальня. На кровати, которая уже не стояла у окна, где я ее в последний раз видел, а была сдвинута к задней стене, сидел Бернард Хеддлстон, обанкротившийся банкир. Я только мельком видел его в неверном свете фонаря на берегу, но узнал без труда. Лицо у него было продолговатое и болезненно-желтое, окаймленное длинной рыжей бородой и бакенбардами. Приплюснутый нос и широкие скулы придавали ему какой-то монгольский облик, а его светлые глаза лихорадочно блестели. На нем была черная шелковая ермолка, перед ним на кровати лежала огромная Библия, заложенная золотыми очками, а на низкой этажерке у постели громоздилась стопка книг. Зеленые занавеси отбрасывали на его щеки мертвенные блики. Он сидел, обложенный подушками, согнув свое длинное туловище так, что голова находилась чуть ли не ниже колен. Я думаю, что, не умри он другой смертью, его все равно через несколько недель доконала бы чахотка.

Он протянул мне руку, длинную, тощую и до отвращения волосатую.

– Входите, входите, мистер Кессилис, – сказал он. – Еще один покровитель, хм… еще один покровитель… Друг моей дочери, мистер Кессилис, для меня всегда желанный гость. Как они хлопочут вокруг меня, друзья моей дочери! Да благословит и наградит их за это небо!

Конечно, я протянул ему руку, я не мог не сделать этого, но та симпатия, которую я готов был питать к отцу Клары, была развеяна его видом и неискренним тоном.

– Кессилис очень полезный человек, – сказал Норсмор. – Он один стоит десяти.

– Так и дочь мне говорила! – с жаром вскричал мистер Хеддлстон. – Ах, мистер Кессилис, как видите, грех мой обратился против меня! Я грешен, очень грешен, но каюсь в своих прегрешениях. Нам всем придется предстать перед судом Всевышнего, мистер Кессилис… Я запоздал, но явлюсь на суд с покорностью и смирением…

– Слышали, все это мы уже слышали! – грубо прервал его Норсмор.

– Нет, нет, дорогой Норсмор! – закричал банкир. – Не говорите так, не старайтесь поколебать меня. Не забудьте, милый мальчик, не забудьте, что уже сегодня я могу быть призван моим Создателем.

Противно было смотреть на это трусливое волнение, но меня возмутило то, как Норсмор, взгляды которого мне были хорошо известны, продолжал высмеивать покаянное настроение жалкого старика.

– Полноте, дорогой Хеддлстон, – сказал он. – Вы несправедливы к себе. Вы душой и телом человек от мира сего и обучились всем грехам еще до того, как я родился. Совесть ваша выдублена, как южноамериканская кожа, но только вы позабыли выдубить и вашу печень, а от нее, поверьте мне, все ваши терзания.