Алмаз раджи

Деньги были частью в звонкой монете, частью в банкнотах, частью в чеках на имя некоего Джеймса Грегори. Мы достали все, пересчитали, снова вложили в сундучок Норсмора и заготовили письмо итальянцам, которое прикрепили к ручке. В нем было клятвенное заявление, подписанное нами обоими, что это все деньги, спасенные от банкротства Хеддлстона. Быть может, это был самый безумный из поступков, на которые оказались способны два, по их собственному мнению, здравомыслящих человека. Если бы сундучок попал не в те руки, которым предназначался, вышло бы, что мы письменно сознавались в преступлении, совершенном не нами. Но, как я уже говорил, тогда мы не способны были здраво судить о вещах и страстно желали хоть чем-нибудь прервать невыносимое ожидание беды. Больше того: так как мы оба были уверены, что ложбины между дюнами полны лазутчиков, следящих за каждым нашим шагом, мы надеялись, что наше появление с сундучком может привести к переговорам и, как знать, даже к некому соглашению.

Было около трех часов дня, когда мы вышли из павильона. Дождь прекратился, светило солнце. Я никогда не видел, чтобы чайки летали так низко над домом и так безбоязненно приближались к людям. Одна из них тяжело захлопала крыльями над моей головой и пронзительно закричала мне прямо в ухо.

– Вот вам и знамение, – сказал Норсмор, который, как все вольнодумцы, был суеверен. – Они думают, что мы уже мертвы.

Я ответил на это шуткой, но довольно натянутой, потому что обстановка действовала и на меня.

Мы поставили наш сундучок неподалеку от калитки на лужайке, и Норсмор помахал белым платком. Никто не отозвался. Мы громко кричали по-итальянски, что посланы, чтобы уладить дело, но тишину нарушали только чайки и шум прибоя. У меня стало совсем тяжело на душе, когда мы прекратили наши попытки, и я увидел, что даже Норсмор стал необычно бледен. Он нервно озирался, будто опасаясь, что кто-то отрежет нам путь к двери.

– Бог мой! – прошептал он. – Я, кажется, этого не вынесу!

Я ответил ему тоже шепотом:

– А что, если их вовсе не существует?

– Смотрите, – возразил он, слегка кивнув, словно опасаясь указать рукой.

Я взглянул в том направлении и над северной частью леса заметил легкий синий дымок, упрямо поднимавшийся в безоблачное небо.

– Норсмор, – сказал я (мы все еще говорили шепотом), – это ожидание невыносимо. Смерть и то лучше. Оставайтесь здесь, а я пойду и удостоверюсь, хотя бы пришлось идти до самого их лагеря.

Он еще раз огляделся, прищурив глаза, и утвердительно кивнул.

Сердце у меня стучало, как молот в кузнице, когда я торопливо шел по направлению к дымку, и хотя прежде меня знобило, теперь я чувствовал, что весь горю. Местность в этом направлении сильно изрезана, в ее складках на моем пути могли бы укрыться сотни людей. Но я недаром исходил эти места – я выбирал дорогу по гребням дюн, чтобы одновременно видеть несколько ложбин между ними. И вскоре я был вознагражден за эту уловку. Быстро взбежав на бугор, возвышавшийся над окружающими дюнами, я увидел шагах в тридцати согбенную фигуру мужчины, который поспешно пробирался по дну ложбины. Это явно был один из лазутчиков, и я громко окликнул его по-английски и по-итальянски. Он, поняв, что прятаться бессмысленно, выпрямился, выпрыгнул из ложбины и, как стрела, понесся к опушке леса.

Преследовать его не входило в мою задачу. Я уверился в своих догадках: мы в осаде и под постоянным наблюдением. Повернув назад, я двинулся по своим следам к тому месту, где Норсмор поджидал меня у сундучка. Он был еще бледнее, чем когда я его оставил, голос его слегка дрожал.

– Видели вы его лицо? – спросил он.

– Только спину, – ответил я.

– Пошли в дом, Фрэнк. Я не считаю себя трусом, но больше я так не могу, – пробормотал он.

Вокруг было солнечно и спокойно, даже чайки скрылись и теперь мелькали вдали над бухтой и дюнами. Эти пустота и молчание ужасали больше целого полчища врагов. Только когда мы забаррикадировали дверь, у меня немного отлегло от сердца, и я перевел дух. Норсмор и я обменялись взглядами, и, должно быть, каждый из нас отметил бледность и растерянность другого.

– Вы были правы, – сказал я. – Все кончено. Пожмем руки в память прошлого, может, в последний раз.

– Хорошо, – ответил он. – Вот моя рука, и поверьте, что я протянул вам ее без всякой задней мысли. Но помните: если каким-нибудь чудом мы вывернемся, я всеми правдами и неправдами одолею вас.

– Вы надоели мне со своей гордыней! – сказал я.

Его это, казалось, задело. Он молча дошел до лестницы и остановился на нижней ступени.

– Вы меня не понимаете, – сказал он. – Я веду честную игру и всего лишь защищаюсь. Надоело это вам или нет, мистер Кессилис, мне решительно все равно. Я говорю, что мне вздумается, а не ради вашего удовольствия. Вы бы шли наверх – ухаживать за вашей девушкой. Я остаюсь здесь.

– И я тоже, – сказал я. – Вы что же, думаете, что я способен на нечестную игру, хотя бы и с вашего соизволения?