Алмаз раджи

Что касается меня, то после изгнания из гостиницы, названия которой мне так и не удается вспомнить, я поджег бы храм Дианы Эфесской[64], окажись он под рукой. Не существовало преступления, достаточно кощунственного, чтобы выразить мое негативное отношение ко всем общественным институтам. Что до Папироски, то мне ни разу в жизни не приходилось видеть, чтобы человек так резко менялся.

– Нас опять приняли за торговцев, – сказал он. – Боже мой, каково же быть торговцем в действительности!

Затем он подробно перечислил все недуги, которые непременно должны были поразить тот или иной сустав в теле хозяйки этого заведения. Рядом с ним Тимон Афинский[65] выглядел бы знатным человеколюбцем. И вдруг, когда Папироска достиг высшей степени горячности, он прервал свою речь и принялся сочувствовать бедным:

– Прошу Господа, – заявил он (и, думаю, его слова были услышаны), – чтобы он не позволил мне впредь неучтиво обращаться с торговцами!

Неужели это был невозмутимый Папироска? Да, это был он. Какая немыслимая, просто невероятная перемена!

Между тем небо роняло слезы на наши головы, и по мере того, как сгущалась тьма, окна домов становились все ярче и светлее. Мы бродили по улицам, мы видели лавки и частные дома, в которых люди сидели за ужином; мы видели конюшни, в которых лошади стояли на чистой соломе перед полными кормушками; мы видели бесконечное число резервистов, без сомнения, тосковавших в эту дождливую ночь и мечтавших о своих деревенских домах… Но у каждого из них, по крайней мере, была койка в казарме. А мы? Что было у нас?

Казалось, во всем Ла-Фер нет ни одной другой гостиницы или постоялого двора. Следуя указаниям прохожих, мы всякий раз только возвращались к месту нашего позора. К тому времени, как мы обошли весь город, трудно было бы найти людей несчастнее нас, и Папироска уже собирался улечься под тополем и поужинать черствой коркой. Наконец на противоположном конце города, у самых городских ворот, мы обнаружили ярко освещенный и полный народу дом. «Под Мальтийским крестом» – гласила вывеска. – «Заведение Базена, стол и постель». Там мы и обрели приют.

Зал был полон шумных воинов, которые пили и курили, и мы порадовались, когда на улице раздались звуки барабанов и труб, после чего все резервисты, похватав свои кепи, поспешили в казармы.

Базен, человек рослый и склонный к полноте, говорил мягко, а его лицо было сама кротость. Мы предложили ему выпить с нами, но он отказался, сообщив, что ему пришлось целый день чокаться с резервистами. Это был совсем другой тип рабочего и одновременно владельца гостиницы, совершенно не похожий на громогласного спорщика из Ориньи. Базен тоже любил Париж, где в юности работал маляром. Он сказал, что там человеку представляется масса возможностей для самообразования. И тем, кто читал у Золя описание того, как рабочие-молодожены и их гости посещают Лувр, следовало бы в качестве противоядия послушать Базена. В юности он бредил музеями.

– Там видишь маленькие чудеса труда, – сказал он, – которые помогают стать хорошим рабочим. Они, так сказать, разжигают искру…

Мы спросили Базена, как ему живется в Ла-Фер.

– Я женат, – сказал он, – и у меня славные детишки. Но, откровенно говоря, это не жизнь. С утра до ночи я обслуживаю довольно добрых малых, но полных невежд!

С наступлением ночи погода разгулялась, и луна выплыла из-за облаков. Мы сидели на крыльце и вполголоса беседовали с Базеном. Из кордегардии[66] напротив то и дело выходил караул, потому что из ночного мрака то и дело с лязгом возникали обозы полевой артиллерии или закутанные в плащи кавалерийские патрули. Через некоторое время к нам присоединилась и госпожа Базен; устав от дневной работы, она прильнула к мужу и положила голову ему на грудь. Он обнял ее и нежно поглаживал по плечу. Я думаю, Базен не обманул нас – он был женат в полном смысле этого слова. Как мало мужей, о которых можно сказать то же!

Чета Базенов и не подозревала, как много они для нас сделали. Нам поставили в счет свечи, ужин, вино и постели; но там не было ни слова о дружеском разговоре. Кроме того, мы не заплатили еще за одно: спокойная доброжелательность этих людей вернула нам самоуважение.

Как мало мы платим за то, что получаем от жизни! Нам приходится без конца открывать кошелек, но главная часть оказанных нам услуг все равно остается невознагражденной. Впрочем, я надеюсь, что благодарная душа платит той же монетой, какую получает. Может, Базены, муж и жена, догадывались, как они мне нравятся? Может, и они нашли исцеление от каких-то мелких обид в моей сердечной признательности?

Вниз по Уазе. Через Золотую долину