Алмазная колесница. Том 2

– Бедный Алджи, – вздохнула О-Юми. – Я так хотела оставить его по всем правилам. Это ты всё испортил. Теперь его сердце наполнится горечью и ненавистью. Но ничего. Клянусь, что с тобой у нас всё закончится красиво, в полном соответствии с дзёдзюцу. Ты будешь вспоминать меня очень-очень хорошо, мы расстанемся в стиле «Осенний лист».

Самый прекрасный
Дар дерева – прощальный:
Осенний листок.

Сумасшедшее счастье

– Значит, в ту ночь ты отвергла меня только потому, что хотела расстаться с «бедным Алджи» по всем п-правилам? – недоверчиво посмотрел на неё Эраст Петрович. – Только из-за этого?

– Не только. Я, правда, боюсь его. Ты обратил внимание на его левую мочку?

– Что?! – Фандорин решил, что ослышался.

– По форме, длине и цвету мочки видно, что он очень опасный человек.

– Опять ты со своим нинсо! Ты надо мной смеёшься!

– Я насчитала у него на лице восемь трупов, – тихо сказала она. – И это только те, кого он убил собственными руками.

Фандорин не знал, серьёзно она говорит или валяет дурака. Точнее так: не был окончательно уверен, что она дурачится. Потому и спросил, усмехнувшись:

– Ты можешь рассмотреть трупы на лице?

– Конечно. Всякий раз, когда один человек отнимает жизнь у другого, на его душе остаётся зарубка. А всё, что происходит в душе, отражается и на лице. У тебя эти следы тоже есть. Хочешь скажу, сколько человек убил ты? – Она протянула руку, коснулась пальцем его скулы. – Один, два, три…

– П-прекрати! – отшатнулся он. – Лучше ещё расскажи про Булкокса.

– Он не умеет прощать. Кроме тех восьмерых, которых он убил сам, я видела и другие следы: это люди, которые погибли по его вине. И их много. Гораздо больше, чем тех, первых.

Титулярный советник поневоле подался вперёд.

– Как, ты можешь видеть и это?

– Да. Читать лицо убийцы нетрудно, оно вылеплено слишком резко, и краски контрастны.

– Прямо Ломброзо, – пробормотал Эраст Петрович, трогая себя за скулу. – Нет-нет, ничего, продолжай.

– Больше всего зарубок на лицах боевых генералов, артиллерийских офицеров и, конечно, палачей. Но самые страшные шрамы, невидимые обычным людям, были у очень мирного и славного человека, врача в публичном доме, где я служила.

О-Юми произнесла это так спокойно, будто речь шла о самой обыкновенной службе – какой-нибудь портнихой или модисткой.

У Фандорина внутри все так и сжалось, и он поспешно, чтоб она не заметила, спросил:

– У врача? Как странно.

– Ничего странного. За долгие годы он помог тысячам девушек вытравить плод. Но если у врача зарубки были мелкие, будто рябь на воде, то у Алджи они глубокие и кровоточащие. Как же мне его не бояться?

– Ничего он тебе не сделает, – мрачно, но твёрдо сказал титулярный советник. – Не успеет. Булкоксу конец.

Она смотрела на него со страхом и восхищением:

– Ты убьёшь его раньше, да?

– Нет, – ответил Эраст Петрович, отодвинув шторку и осторожно присматриваясь к доронинским окнам. – Булкокса на днях вышлют из Японии. С позором. А может быть, даже посадят в тюрьму.

Время было обеденное, Сирота, как обычно, наверняка повёл свою «капитанскую дочку» к табльдоту в «Гранд-отель», но у окна консульской квартиры – проклятье! – маячила знакомая фигура. Всеволод Витальевич стоял, скрестив руки на груди, и смотрел прямо на застрявшую у ворот карету.

Вести у него на глазах через двор О-Юми, да ещё раздетую, в одной туфле, было немыслимо.

– Что же мы медлим? – спросила она. – Идём! Я хочу поскорей обустроиться в своём новом доме. У тебя так неуютно!

Но и пробираться воровским манером тоже было нельзя. О-Юми – гордая женщина, она почувствует себя оскорблённой. Да и он тоже будет хорош – стесняться собственной возлюбленной!

Я не стесняюсь, сказал себе Эраст Петрович. Просто мне нужно подготовиться. Это раз. И она неодета. Это два.

– Посиди здесь, – попросил он. – Я через минуту вернусь.

По двору прошёл деловитой походкой, но на доронинское окно все же искоса взглянул. Увидел, как Всеволод Витальевич отворачивается – пожалуй, с некоторой нарочитостью. Что бы это значило?

Видимо, так: уже знает про Сугу и догадывается, что не обошлось без Фандорина; своим ожиданием у окна напоминает о себе и показывает, как ему не терпится выслушать объяснения; демонстративной индифферентностью даёт понять, что не намерен этих объяснений требовать, – титулярный советник сам решит, когда уже можно.

Очень тонко, очень благородно и очень кстати.

Маса торчал перед кладовкой неподвижный, как китайский болванчик.

– Ну что он? – спросил Эраст Петрович, поясняя смысл вопроса жестом.

Слуга доложил при помощи мимики и жестов: сначала плакал, потом пел, потом уснул, один раз пришлось давать ему горшок.

– Молодцом, – похвалил вице-консул. – Кансисуру. Итте куру.

(Что означало: «Стеречь. Я ухожу».)

На секунду заглянул к себе и скорей назад, к карете. Приоткрыл дверцу.