Алмазная скрижаль

– Ах вот в чем дело, черные археологи, два года без конфискации как минимум… Само по себе дело опасное, а в сочетании с мистикой… Скажите, откуда у ваших друзей могли появиться такие странные намерения? Может быть, этому сейчас в университетах учат?

– Влад и Юра познакомились у одного замечательного старика, профессора Заволокина. В молодости Викентий Иванович тоже искал камень. «Камень Алатырь, никем не ведомый, под тем Камнем сокрыта сила могуча, и силы той нет конца…» – как вещая птица пропела Гликерия.

«О, как все запущено-то…» – в мыслях заскорбел Вадим Андреевич, но вслух бодро сказал:

– Отлично. Вот со старорежимного профессора мы и начнем наше частное расследование… – Через стол он протянул девушке свою визитку, которой немало гордился. – Однако время… Вот мой служебный и домашний, звоните, буду очень рад…

– Хорошо, я обязательно позвоню вам. Спасибо, Вадим Андреевич… – произнесла она певученежно, так что заскреблась в груди давняя боль, и сейчас же рука потянулась к привычному утешению. Он распахнул форточку и закурил, пряча «цигарку» в кулаке. В глубине души он считал это занятие грешным, от того и курил скрытно, как лагерник, будто прячась от внешнего соглядатая, что иногда зовется «материнским оком», но чаще «совестью».

Из высокого окна своего кабинета он видел, как Гликерия торопко прошла через двор к стеклянному стакану проходной, налитому до краев синим отравленным неоном. Кто ей этот Влад Вавилов? Жених, ясное дело. В сердце больно кольнуло. Ему захотелось, чтобы его вот так же искали, выкликали по ночам, берегли, боясь расплескать память о самой последней встрече…

Вадим долго смотрел на маленькую цветную фотографию Владислава Вавилова. Красивое, задумчивое, как на иконе, лицо. Тонкая огранка черт при общей добротной правильности. Вот только таких светло-русых, синеоких икон Вадим никогда не видел. Впрочем, он не был знатоком в этом вопросе. Так-с, Вавилов Владислав, москвич, студент-филолог… Должно быть, и Гликерия тоже филологиня, знатно она его заморочила…

Дверь кабинета вкрадчиво толкнули снаружи. Зажав толстыми согнутыми пальцами фарфоровую, тоненькую, как императорская фрейлина, чашечку, в кабинет бочком, ввиду выдающегося дородства, протиснулся майор Исхаков. Это был сорокалетний мужик с неприлично горящим взором, сальной проседью в коротко стриженных волосах и валкой походкой крупного жиреющего хищника. Пережив кампанию борьбы с инородцами в следственных органах, он навсегда оставил служебное рвение и сегодня, как обычно, организовывал какой-то внеплановый офицерский кутеж.

– Андреич, чего свет не включаешь? Подгребай к нам, на пятый. Народ для разврата собран, «шампань-кампань», дамочки скучают.

– Я сегодня «в ночном», дежурю по управлению, да и голова что-то побаливает…

На лбу Исхакова заиграли крупные бульдожьи складки, он обиженно произнес.

– Ба-а-льной, говоришь, са-а-всем нэ хочешь! Ну, бывай здоров, дарагой!

Дверь за Исхаковым захлопнулась, и Вадим вновь предался своим невеселым раздумьям.

Последние года два-три капитан милиции Вадим Андреевич Костобоков жил словно по необходимости и даже ноги переставлял по привычке. «Резкий опер с Петровки» выдохся после трехмесячной командировки в воюющий регион. Издалека война казалась ему мужской священной игрой. Тому, что он увидел в Чечне, имя было не «война», а «измена». Но он не стал думать о войне иначе, сохраняя жестокую уверенность, что врага надо бить в его логове, что сотворенное в горах вольное разбойничье племя, пролившееся на плодородную равнину дымной отарой папах, с неизбежностью Божьего промысла должно вернуться в родные ущелья. «Запомни, друг, если где-то щедрым потоком льется русская кровь, значит, это кому-нибудь нужно…» – так, кажется, говорил его единственный друг Валька, когда прощались и пили на посошок под рев вертолетных движков. Из Чечни вернулся другой Костобоков, рассеянно-грустный, бездеятельный, выхолощенный.

Все свое свободное время он посвящал глубокому, как январские сугробы, сну, убеждая самого себя, что ночь истории действительно наступила. И чем плотнее наседала жизнь, как задастый монгол при Калке, тем охотнее и быстрее он впадал в зимний, беспробудный анабиоз.

Терзая в прокуренных пальцах окурок, Вадим перечитывал худенькое досье второго пропавшего студента – Юрия Реченко. Этот был помельче: «белая косточка». Родился и жил в Петербурге, в профессорской семье. Отец – крупный хирург Реченко. Сынка отправил учиться в Московский универ на кафедру археологии… В графе «особые приметы» значилось: крупное коричневое родимое пятно на затылке, по форме напоминающее летящую птицу. Что и говорить, примета неброская… Тем не менее Костобоков аккуратно выписал адрес хирургической клиники, где работал отец Юры.