Алмазная скрижаль

За окнами пригородного поезда пестрел деревянными наличниками и резными скатами крыш тихий провинциальный городок Пестово, скорее крупное село, ближайшее к Сиговому Лбу гнездо цивилизации. Тяжеленный рюкзак оттягивал плечи, но самая ценная из находок – серебряный венец – осталась почивать в ларце у бабки Нюры, рядом с ее заветной «смертной» укладкой. Так решила Гликерия, и по ее молчанию Вадим Андреевич понял, что она хочет вернуть реликвию земле.

Первым делом Вадим Андреевич сдал в проявку пленку из найденной на озере фотокамеры и поспешил в местный отдел милиции. Он надеялся, что после составления протокола изъятия найденных на озере вещей он выйдет на первичное следствие и сумеет договориться об экспертизе. По следам почвы, оставшимся на рюкзаках и одежде, можно будет найти место на берегу, где все и случилось. Петр Маркович все еще жил надеждой хотя бы похоронить единственного сына, и перед его отцовским горем меркли все личные страсти и заботы Вадима.

В милицейском дворике на куче пожарного песка дремала собака особенной северной породы: крупная, ладная, с завитым в тугое кольцо хвостом и яркими светлыми глазами в прорезях черно-белой полумаски. Она беззвучно оскалила желтые клыки на человека с огромным мешком, пересекшего охраняемую территорию.

Местные стражи порядка оказались более любезны. Пышноусый дежурный, туго перетянутый в поясе портупеей, как первый пожиночный сноп, попросил Вадима подождать в коридоре и важно удалился. И только тут Вадим Андреевич, чертыхнувшись, припомнил, что сегодня воскресенье и спешить ему и вправду некуда. Он приметил прохладный уголок с большим мутным аквариумом, поудобнее устроился в продавленном кресле, зажмурился и почти сразу стремительно упал в ласковую темень прошедшей ночи.

В окошке чердачной светелки полыхали зарницы, и он держал Лику в объятиях всю ночь, не отпуская ни на мгновение, боясь потерять ее в дремучих чащах бреда, в пучинах снов. В последней ее открытости, в бездонной наготе оставалось что-то недостижимое, ускользающее, нетронутое, девственное, словно он хотел и не мог удержать ее душу… Он оставил ее спящей, чтобы не тревожилась и не рвалась зря в кромешную эту поездку.

Сквозь сладкую дремоту доносились дальние голоса, булькали, как пузыри в зеленой жиже.

– Пшел, зар-р-раза! – Тонкий женский визг резанул его атласный сон.

Вадим прислушался. В знойной тишине не стихала какая-то неприличная возня.

– Ай-яй-яй, какой глюпый женщина! А курыть хочешь, да? Покажи стрыптиз… Дам сигарэту… Две дам…

Пьяный женский голос бубнил несуразицу и, сорвавшись, переходил на визг и мат-перемат.

Вадим встал, прошелся до конца коридора и заглянул, как бы случайно, за угол. Напротив обезьянника в привычной позе зэка сидел на корточках чернявый человечек. Выпуклыми глумливо-ласковыми глазами он заглядывал за решетку КПЗ. Двое джигитов, по-видимому его друзей, а может быть и братьев, в черных, как воронье перо, блестящих костюмах, поддразнивали ухаря:

– Она тебя нэ хочет, Ахмет!

Из-за решетки неслось животное мычание.

– Пшел отсюда… – Затравленная женщина скороговоркой сыпала ругательства. Но голос был молодой и лишь слегка охрипший, словно дребезжала расстроенная музыкальная табакерка.

За решеткой на голом цементном полу сидела пьяная женщина в коротком цветастом сарафане, по розовым, высоко оголенным ногам ползали мухи. Он хотел уйти от безобразной сцены, выбросить ее из своего ликующего сердца, но что-то в этой женщине задело его внимание. Деревенское полнокровие и первобытная миловидность еще не успели сойти с нее. Чем-то неуловимым, но крепко впечатанным она была похожа на его мать и всех его теток – наверное, землячка… из Кемжи…

– Ай, красавица, покажи… Харашо будет!

Второй джигит, большеголовый крепыш, подкатил к решетке, согнулся в тугой пояснице и принялся колоть сквозь прутья зонтиком с ручкой-тростью. Усы его зверовато вздернулись, обнажив золотые зубы.

Ярость белой молнией взорвалась перед глазами Вадима. Лицо его схватилось и отвердело, как сжатый кулак со стеклышками брызг-глаз между костяшками. Легко, как плюшевую игрушку, он приподнял за шиворот сидящего на корточках человечка, похожего на обитателя сухумского заповедника, и врубил удар в солнечное сплетение. Под рукой пусто екнуло. «Ич-ч а-р-ра…» – прохрипела над ухом золотозубая пасть, обдав запахом чеснока и мясной гнили. Вадим успел садануть крепыша под дых и в живот. Третий прыгнул на него сбоку, но Вадим развернулся и перехватил длинную мохнатую руку, зажавшую нож, вывернул и заломил за спину. Он не видел того, кто пырнул его в правое легкое, и даже боли сначала не почуял. Жидкое тепло залило бок, растеклось по животу. Он успел ударить ребром ладони в бычью шею крепыша и понял, что слепнет, заваливается на бок, в голове стучал поезд, перемалывая и дробя его мозг. Спотыкаясь о лежащего Вадима, вся троица выскочила из закутка в коридор и растворилась в душном полуденном воздухе.