Алмазная скрижаль

— Девяносто восьмой, аэропорт в Моздоке… — Сказав заветный пароль, встопорщенный «сапожок» обмяк и ополз книзу. — Прости, друг, заползай, не взыщи. — И опираясь на сжатые кулаки, он запрыгал по коридору, раскачиваясь, как на зыбких качелях.

Вадим, смирённый диковинным уродством хозяина, осматривал кухню, оборудованную под металломастерскую, где ловко передвигался, то подтягиваясь, то провисая на сильных руках, подобно гиббону в зоопарке, человек-«сапожок». «Калигула», как с первого взгляда окрестил его Вадим Андреевич. На латыни это слово означало все тот же «сапожок».

Хозяин тем временем уже снарядил стол и наполнил мензурки.

— Ну, так вот, мужик, чтобы ты знал. До Очхоя, до первой Чеченской, я был такой же, как ты. Пил, девок мял, в общем, радовался жизни по-своему. А теперь я — урод, гнида заплечная, грызущая ее молодую жизнь, — и слеза качнулась, но не пролилась из его единственного лучисто-красивого глаза. — А тебе что от нее надо? Только не ври.

Вадим почувствовал, что не готов ответить прямо, и прибег к каверзному приему, ответив вопросом на вопрос:

— А ты сам ей кто, брат, сват?

— Брат… Только она — Сабурова, а я — Покрышкин. А точнее «Маресьев». Единоутробные мы по матушке, а папаши разные.

— Послушай, брат, вопрос, конечно, неделикатный… Гликерия, кроме Влада, с кем-нибудь встречалась? А может быть, сейчас встречается? Я ведь по делу интересуюсь. Вот, скажем, человек бесследно пропал, вероятнее всего, его убили. Я должен проверить все версии, в том числе и бытовую… Сечешь?

«Сапожок» молчал, покусывая остаток губы.

— Ну, хрен с тобой, записывай… Ты Гликерию видал? Девушка она красивая, и если б захотела… Домогался ее тут один… Роберт Каштелян, тренер по стрельбе, мастер спорта, при понтах, крутой и все такое… Она его бортанула. Но я при сем не присутствовал, в свидетели не пойду…

— Постой, постой, — Вадим силился вытянуть из кармана брюк блокнот, — тренер, а в каком обществе, в «Динамо» или «ЦСКА»?

— В обществе охраны памятников… Откуда мне знать, ты — мент, ты и узнай… Ну, ладно, в последний раз тебе помогаю… Телефон его где-то у меня завалялся. Я ему две вещицы подновлял для коллекции…

— Что за коллекция?

— Да так, всякая экзотика, в основном — ножи, кинжалы, стилеты. Сабли тоже есть. Так вот, он, как Гликерию увидал, аж затрясся весь… С Владом у них потом была небольшая разборка с мордобоем. Владка его с лестницы спустил…

— И ты молчал… Вот народ! Клещами все тянуть надо. А этот Каштелян, он кто? Армянин?

— Бери выше. Пан! В переводе с польского — ключник. Кстати, он изредка наведывается… А Владку она любила. Он был у нее первым. Но они хотели как-то по-особому начать… Что ухмыляешься, мент? — «Сапожок» злобно напружинился, единственный глаз стал ярким, как молодой крыжовник. — Тебе и не приснится никогда такое. Благословения они ждали. Да только не дождались… Что лыбишься, как вошь на гашнике? Окстись, паря! Ты другой породы, не брахманской крови. Так что лучше сразу забудь, если не хочешь из ума вывихнуться.

Вадим ощутил приступ удушающей ярости, рука сама сгребла в комок мокрую, вонючую тельняшку.

— Слушай, ты… братец… Я не посмотрю, что ты ползаешь на двух костях. Ты сам забудь о ней, слышишь, родственничек. Что-то ты больно горяч! Может, это ты Влада пристукнул, а заодно и второго? Где-нибудь под комодом разобранный «калашик» прячешь, а стрелки на тренера переводишь! Ведь ты у нас контуженный и за поступки свои не отвечаешь!

В прихожей слабо звякнул колокольчик, никчемный «дар Валдая». На кухне пахнуло ветром и летучей чистотой вербы.

Распаленный гневом Вадим Андреевич и растерзанный Калигула испуганно воззрились на Гликерию. Из рук ее выпала сумка с молоком и хлебом. Лицо ее, еще румяное от морозного ветра, вмиг посерело и состарилось. Нежный подбородок затрясся, брови грозно сошлись к узкому переносью. Но через секунду она стала так неумолимо хороша, что мужчины пьяно потерялись и вообще забыли свое месторасположение во Вселенной.

Вадим, уставившись на нее, блаженно улыбался. Калигула, по-обезьяньи скатившись со стула, вдруг упал к ее ногам, прижался лицом к коленям.

— А… Сестра Кэрри пришла… Ой, да какие мы сердитые! А гребешок-то уже тутоньки. Подружка в погонах притаранила… — бормотал он дурашливо.

Стыд и чувство непоправимой беды вытолкнули Вадима из кухни. Лика с трудом вырвалась из рачьих клешней Калигулы.

— Скорее уходите, я провожу вас.

Она сама набросила на плечи Вадима Андреевича шинель, встав на цыпочки, нахлобучила ушанку, обмотала шею шарфом. Костобоков смотрел, как быстро и виновато прячет она свои узенькие стопы в ботинки с облысевшей опушкой по краю. И если есть у тела свой собственный разум, то он готов был бы поклясться, что в жизни не видел ног красивее и «умнее».

— Ведь он же контуженный, больной, а вы? Зачем?.. — как в бреду, шептала Гликерия, пока они спускались по лестнице.

На улице Гликерия резко остановилась, смерила его взглядом.

— Вот что… Мне больше ничего от вас не нужно!