Алмазная скрижаль

Поздним воскресным вечером, прикупив солидный запас пива, Вадим Андреевич занял место в скверике напротив подъезда, где проживали супруги Муравьевы. Он удобно устроился в обнимку с деревянной бабой-ягой, любимицей детворы. Неспешно потягивая пивко, он рассматривал злополучную двадцатидвухэтажку, отмеченную смелой архитектурной новацией. Лестничные марши в доме вились справа налево, то есть в целом жизнепротивно устройству всей правосторонней Вселенной. Пить вскоре расхотелось. Костобоков уже давно подумывал бросить пить, но всякий раз лень и апатия настигали его еще до первого шага к чистоте и воздержанию. Он аккуратно вылил пиво в снег, освободил остальные бутылки, выставил их рядком и отправился в подъезд для дальнейшего наблюдения.

Близилась полночь, он стоял на лестничной площадке второго этажа и смотрел во двор. За последние четыре часа ничего примечательного не случилось, не считая нескольких мелких происшествий: выяснения отношений с консьержкой и местным патрулем, которого вызвали бдительные жильцы для проверки костобоковской личности.

Полпервого в скверике появился некто, одетый в короткую шубейку без пуговиц, но туго перетянутую поясным ремнем. Спортивные штаны с порванными штрипками парусились на февральском ветру. На голове бродяги темнела шапочка-петушок. Торопливо собрав бутылки, человек заковылял к помойным бакам. Коротким багром пошевелил мусор, выискивая «ценняк». По неуловимым приметам Вадим Андреевич догадался, что это — женщина. Затылком почуяв слежку, груженная тяжелыми сумками бомжиха косолапо заковыляла в темноту.

— С Восьмым марта, бабушка! — Вадим нагнал ее уже довольно далеко от освещенных улиц. — Как улов?

От неожиданности бомжиха с грохотом выронила сумки, но не обернулась на голос; так и осталась стоять спиной, как «скифская баба» в заснеженной степи.

Вадим забежал спереди, заглянул в плоское лицо, лишенное выражения.

— Пройдемте в отделение, гражданочка.

— Отпусти, — загнусила бомжиха, — чего пристал… Будылья собирать дозволяется.

— А кто провода режет, на кладбище безобразит, кто шишечки-набалдашнички с оградок спиливает? Ладно, бабуся. Так и быть, отпущу тебя, только сниму свидетельские показания.

— Не, мне туда нельзя… Здесь сымай.

— Значит, отказываешься проследовать… Ладно, давай так, ты мне все рассказываешь, аки на духу, а я тебя угощаю в лучшем ресторане и с собой даю, сколько унесешь…

— А чего надо-то?

Вадим вкратце напомнил ей о происшествии, которое случилось два месяца назад почти на этом самом месте.

— Пойдем, покурим, — примирительно сказала бомжиха. Она отвела Вадима за пустырь, где среди заснеженного поля темнела мягкая вытаявшая земля и, как ржавые пни, торчали люки теплотрассы. Там она уселась на теплой крышке и закурила.

— Да, видела… Видела я девочку. Молодая такая, волосами разметалась…

— А зачем удрала? Хоть бы позвала кого, она же там до утра лежала…

— Испугалась… Я ж ученая. Вот вы, менты, кто первый донес, того и в кутузку. Давай все как было расскажу… А ты пиши… Значит, собираю я будыль под окнами. И вдруг — крик. Я не поняла, откуда кричат. А уж когда она упала, гляжу наверх и вижу… Летит!

— Кто летит?

— Гад… Вроде ящер или мышь…Только большой… и с крыльями.

— Летучая мышь, что ли? А может быть, птеродактиль?

— Мне почем знать… Он вон туда улетел. — Бомжиха махнула рукой в сторону лесопарка.

— Сейчас я все твои рассказы в протокол занесу, и если ты врешь или с пьяных глаз чего привиделось… лучше сразу скажи. Ты, тетя, следствию помогаешь, осознаешь? Так что давай без дураков, признайся, что придумала.

— Я на работу только трезвая выхожу… А не веришь — так отпусти… — ныла бомжиха. — А еще ресторан обещал…

— Прости, чуть не забыл… Тебя как звать-то?

— Мура…

Он отвел ее в ночную забегаловку на троллейбусном кругу. Купил ей горячих сосисок, белую булку, три бутылки водки и набор консервов, подумав, добавил шоколад и прозрачную бонбоньерку «Рафаэлло», изысканное угощение, столь приличествующее нежному полу.

— Спасибо, землячок, — завершив трапезу, Мура облизнула с обмороженных губ кетчуп. Она распарилась от сытости и, сдернув с макушки черный «петушок», обмахивалась им, как опахалом. Своей гладко выбритой головой она могла бы соперничать в элегантности с самыми экстравагантными столичными львицами — совсем недавно Мура прошла санобработку. — Да ты не сомневайся, все так и было. И гад летал, и девушка кричала.

— А что она кричала? — почти без надежды спросил Вадим.

— А вот так тоненько: «Сеир-и-и-м»!

— Что?

Мура по-обезьяньи выпятила нижнюю губу и пропела еще тоньше и дольше: «Сеир-и-и-м».

Вадим почуял, как волосы его шевелятся от жутких звуков. Это слово было страшным и непонятным, как глас библейского пророка Ионы из чрева Кита, как ночной вой волка.

— Ты не ошибаешься, хорошо запомнила? Отличницей-то, наверное, в школе не была?

— Откуда тебе знать? — обиделась Мура. — А запомнила со страху. Как спать завалишься, так сразу кто-то зовет: «Сеир-и-и-им».

Вадим смахнул со столика остатки угощения, написал протокол, подсунул на подпись Муре и с облегчением отпустил ее восвояси.