Алмазная скрижаль

Сверив адрес институтского общежития, Вадим зашагал через пустырь, к приземистому «бараку» о двух этажах. Чтобы не сойти с ума в этот вечер, он решил продолжить свое безнадежное расследование.

Общежитие готовили на снос, но кто-то еще обитал в его выстуженных руинах. Выбитые окна были заткнуты подушками, кое-где светились лампы. В закутке коменданта желтели списки прошлого года, и Вадим быстро нашел фамилию Реченко. Вместе с ним значились еще несколько студентов. Льва среди них не было.

Несколько минут он барабанил по фанерной двери, пока с нее не посыпалась белая вспузырившаяся краска. Похоже, косяк пытались рубить. Зарубка в виде буквы «Т» была глубокой и свежей, словно рубили небольшим топориком.

Из дальнего конца коридора выкатился толстяк, заросший до бровей рыжей бородищей. Он был далеко не студенческого возраста, но держался вполне по-хозяйски. Почесывая голый живот, вернее торчащую из-под красной майки желтоватую тыкву, как у божков-бодхисатв из крашеного гипса, он безмолвно взирал на усилия следователя.

— Кого ищем, батя? — наконец выронил золотое слово лохматый мужик.

— Да хоть одну живую душу, — пробормотал вспотевший следователь. — Похоже, у вас тут Мамай войной прошел. Люди-то где?

Мужик крякнул неопределенно и развел руками. Вадим показал ему удостоверение.

— Вы помните Юрия Реченко? Он жил в этой комнате…

— А… Ментяра, что ли? — Разочарованный собеседник развернулся и, шаркая стоптанными шлепанцами, поспешил обратно в свой медвежий угол. «Там, на Ямайке, где красные майки», — тянул он неотвязную песню.

Но, раздумав, с полпути вернулся резвой рысцой.

— Помню ли я Маленького принца? Да я как сына его любил. Золотая голова. Рожден Сократом! Только он… фьюить — и на звездочку, очарованный странник!

— А сосед его где? Тоже на звездочке?

— Нет, Филиппинец изредка заходит, тут у него цветочки, оранжерея даже… Только он тоже малость помешан.

— На чем же он помешан?

— На любви, конечно… А ты мне нравишься, мент. Есть в тебе что-то нордическое, стойкое.

— Это с ним у Реченко война была?

— С ним…

— Что не поделили?

— Да из-за розочки, нашли из-за чего. В общем, когда умерла Офелия, Гамлет отвез ее в крематорий.

— Стоп! От чего умерла Офелия?

— Да так, встала ночью и перепутала дверь с окном… Короче, она «летала» по ночам… Одинокий прах ее наш Гамлет высыпал в горшочек и посадил белую розу, эмблему печали. А Маленький принц неосторожным взмахом ноги опрокинул сию гробницу.

— Да, жуткая история. А как фамилия Филиппинца?

— А кто его знает. Филиппинец он и в Африке… Филиппинец.

— Ладно, бывай, Робинзон Крузо. Придет Филиппинец, предъявишь ему вот эту визитку, чтобы срочно позвонил!

Вадим поспешил на воздух. Теперь он был почти спокоен. Вдохнул в распирающую грудь талую свежесть. После того как он перестал курить, запахи стали острее, он машинально сорвал и положил на язык веточку, слыша, как проливается на язык молодая горечь. В вечернем воздухе потянуло кипарисовой смолкой и теплым медом. Невдалеке белела церковка с граненой, воздушной колокольней. «Поэзия должна быть грустновата…» А ведь лучше не скажешь, чем сказал когда-то отец народов, языкознания и всех сопредельных наук.

Скорее туда, где в окошках теплятся золотистые огоньки. Он постоит в цыплячьем тепле свечек и испытает тихое сердечное умиление от своей малости и затерянности в мире.

Внезапно что-то засвербило между лопаток, так всегда бывает, когда кто-то невидимый смотрит в спину. Резко обернувшись, он успел заметить: от треснувших окон общежития отпрянула красная майка.

Служба закончилась, храм был почти пуст. Вадим скомкал в руке кожаную кепку и встал за колонну, в тень.

Прошел священник в сухо шуршащей рясе. Оглядел Вадима с ласковым вниманием, едва заметно кивнул ему, как знакомому. Батюшка был, несомненно, новой формации — из образованных; бывший юрист, врач-психиатр, а то и режиссер, а может быть, рок-звезда, сподвигнутый на путь духовный внезапным прозрением. Голубые глаза его были умиленны и пронзительно умны, как и положено практикующему лекарю душевных недугов.

— Вы на исповедь? Проходите. — Священник обратил на Вадима безоблачные голубые глаза.

— Нет, спасибо! — Хрипловатая бестактность скрежетом резанула мягкую настороженную тишину храма. Вздрогнула и закрестилась маленькая, горбатая старушонка, по храму прошла волна шорохов, словно встопорщились сотни крохотных ушек, спрятанных в темноватых углах и под тяжелыми драпировками лилового бархата.

Вадим догадался, что сделал что-то не так. Острое язвящее зернышко упало в душу и заронилось в тайные ее складки. Щупальца-корешки потянулись к чему-то, прежде острому и стыдному, а теперь уже обкатанному слизью и твердым панцирем, как жемчужина, прежде бывшая куском мутноватого кварца.