Алмазный эндшпиль

Старушонка оказалась доверчива, как ребенок, и преспокойно пустила представительного Валентина Петровича в свою квартиру. Она обитала в четырехкомнатной «сталинке» с длинным коридором, по которому бесшумно шныряли дымчатые коты. В просторных комнатах с высокими потолками крошечная старушка смотрелась как музейный экспонат или восковая кукла – уменьшенная копия живой женщины.

Дымов ожидал, что попасть в обитель Ольховской будет не так-то просто, и поразился старухиному легкомыслию. Но из беглого осмотра квартиры стало понятно, в чем причина ее беспечности: ни янтаря, ни других ценностей в доме не было видно и следа – лишь шкафчики с фарфоровыми статуэтками и старыми фотографиями. Поскольку Дымов представился работником службы социального обеспечения, старушка предложила ему чаю и разоткровенничалась.

Тут-то и выяснилось, что все ценные вещи она по совету Мони Вермана хранит в банке. Пронырливый ювелир лично арендовал для нее ячейку, оплатил, научил ею пользоваться, и этим окончательно завоевал расположение и благодарность Анны Андреевны.

– Он такой чудесный человек, – с улыбкой рассказывала она Дымову, – так трогательно заботится обо мне. Сейчас подобная бескорыстность, к сожалению, очень редко встречается. Прошу вас, берите конфеты, не стесняйтесь!

Старушка взяла чашку, и Валентин Петрович заметил, что ее тонкие морщинистые ручки дрожат. Поднося чашку к губам, Ольховская едва не расплескала чай.

– Снова трясет, – огорченно заметила она и поставила чашку на блюдце. – Я давно заметила: землетрясения участились! Все врут, что в Москве безопасно. Уверена, что мы сидим на вулкане. Пейте чай! Это тибетский…

«Плохо дело», – подумал Дымов, услышав о землетрясении.

Перед ним на столе красовался белый фарфоровый чайник с птичкой на крышке, у которой был отломан кусочек хвоста. Ольховская приготовила все для чаепития с большим тщанием: и чайник ополоснула дважды, прежде чем заварить чай, и достала корзинку с конфетами, и поставила перед Дымовым прелестную белую чашку, тонкую, как бумага.

Над чашкой поднимался ароматный пар. Дымов, любивший чай, отпил глоток… И глаза у него полезли на лоб.

Напиток оказался горьким и невероятно противным. «Да эта карга его заварила на протухшей рыбной чешуе! На портянках тибетских монахов!» – про себя завопил Дымов, в котором от потрясения проснулось воображение. Чай действительно пованивал рыбой и чем-то еще, смутно знакомым и меньше всего ассоциирующимся с чаем. Валентин Петрович решил для собственного спокойствия не вспоминать, чем именно.

– Пейте-пейте! – подбодрила его Ольховская. – Полезный чай, очень! Моя подруга привозит мне его из Тибета. Я верю, что беседа у людей только тогда идет хорошо, когда их объединяет совместная трапеза или чаепитие.

Дымов с трудом сделал еще один глоток, прилагая колоссальные усилия, чтобы «держать лицо». Старушка наблюдала за ним с блаженной улыбкой.

– Редко кто в наше время ценит хороший чай, – поделилась она. – А ведь он продлевает жизнь, вы знали? Прошу вас, пейте, пока не остыл.

Валентин Петрович задержал дыхание, отхлебнул чай и судорожным глотком протолкнул его в пищевод. У него появилось устойчивое ощущение, что вместо продления жизни он только что сократил ее лет на десять. Единственное, что утешало Дымова – это благосклонный взгляд Ольховской, похоже, зачислившей его в кружок любителей тибетской отравы.

Решив ковать железо пока горячо, Валентин Петрович издалека приступил к расспросам. Перед ним стояла сложная задача: навести старуху на разговор о «Голубом Французе», не вызвав подозрений. «С чего бы работнику мэрии проявлять интерес к чужим драгоценностям? Не дай бог, бабулька что-нибудь заподозрит и выставит меня из квартиры, – думал Дымов, поддакивая рассказам о благородном ювелире. – Попробую-ка вспомнить что-нибудь про наследство от дальнего родственника».

И тут же, не сходя с места, выдумал себе богатого двоюродного деда, завещавшего внуку ценный перстень.

Его затея имела успех: хозяйка воодушевилась и с удовольствием подхватила тему наследства. Видя, что Ольховская забывает то, о чем только что говорила, Дымов настроился услышать старческий бред пополам с фантазиями. Но старушка удивительно внятно рассказала ему историю аквамарина, который она продала знакомому ювелиру Моне Верману. («Не помню, говорила ли я вам, какой это удивительный, понимающий, воспитанный молодой человек?») «Аквамарин» достался ей от маменьки. Маменьке же он перешел от ее царственной воспитанницы, у которой таких камешков было много.

– Маменька очень его любила, – поведала Ольховская, радуясь, что нашелся слушатель, – берегла как память о семье. Вы понимаете меня? О той семье.

Она понизила голос и испуганно оглянулась, как будто опасалась, что ее подслушивают. Дымов ободряюще кивнул.

– Но послушайте, угощайтесь же конфетами! – перебила сама себя Анна Андреевна. – Это чудесная карамель, моя любимая.