Алмазный эндшпиль

Верман не сообщил Аману Купцову о своем возвращении, и все отлично понимали, по какой причине. Возвращение означало, что бриллианты без лишних проволочек отправятся к медиа-магнату Коржаку, и к цепочке, придуманной Хрящевским, присоединится последнее звено.

Теперь с часу на час они ожидали приезда человека, от которого зависел успех их «операции».

И это случилось.

Во вторник Антона и Майю встретил подпрыгивающий от возбуждения Верман.

– Он звонил! – торопливо сообщил Моня. – Звонил, вы можете себе представить?! Он уже здесь!

Ювелир схватил Белова за руку и потащил за собой в кабинет. Захлопнул дверь, едва не пришибив бедного Дворкина, а на сунувшегося следом Яшу грозно цыкнул.

– Генрих, Генрих Краузе, – горячо шептал Моня, точно заклиная какого-то демона. – Краузе, слышите? Слышите?!

– Мальчик мой, дайте ему успокоительного или по лысине, – невозмутимо посоветовал Дворкин. – Я жалею всем сердцем, но не вижу другой возможности привести этого шлимазла в чувство.

Моня остановился и с достоинством вскинул голову: маленький полководец перед битвой.

– Лысина, Сема, это у вас. А у меня – проталина ума! И мой ум подсказывает мне, что близок миг решительных действий.

Антон опустился в свое кресло, стараясь оставаться спокойным.

– И когда вы увидитесь с Генрихом?

– Сегодня в «Набокове», в семь. Деловой человек, не хочет терять времени зря.

– Это правильно, – сказал Антон, думая о своем. – Это очень правильно…

Полчаса спустя он улизнул из салона и позвонил Дымову.

– Приехал покупатель, – сообщил Белов, не здороваясь. – Он здесь, в Москве. В семь у них назначена встреча.

Глава 9

Ровно в шесть часов вечера из гостиницы «Метрополь» вышел сухопарый подтянутый человек с военной выправкой. Несмотря на генеральскую осанку, одет человек был небрежно, по-европейски: светлые льняные брюки и невнятная мятая рубаха навыпуск. Невнятность ее, впрочем, была той категории, которая обходится владельцу очень дорого и ценится выше, чем прекрасно отутюженная индивидуальность.

Язык не повернулся бы сказать о сухопаром, что он старик. А между тем это был именно старик, лет семидесяти с небольшим. Прекрасный естественный загар, белоснежные зубы и здоровый вид лучше прочего говорили о том, что сухопарый ведет правильный образ жизни, несовместимый с проживанием в столице.

К тому же лицо его закрывали очки-«стрекозы», которые невозможно было представить на российском пенсионере, а за плечом болтался совсем уж нелепый рюкзак из желтой замши, обвешанный сбоку значками, как елка игрушками.

На старике был такой густой налет чужеродности, что даже невнимательный прохожий определил бы с одного взгляда: иностранец, причем из чудаков. То ли англичанин, то ли немец – кто их разберет! Впрочем, точно не француз, и уж подавно не бельгиец: у того в придачу к круглому животику имелись бы тараканьи усы, как знает любой, знакомый с фильмами о Пуаро.

Незнакомец же был чисто выбрит, буквально выскоблен. Он постоял возле отеля, потирая подбородок, и весь вид его выражал сомнения. В конце концов, сверившись с картой, придирчиво осмотрев небо и не обнаружив на нем ни единого облака, старик решился и двинулся прогулочным шагом в сторону шумной Тверской.

Генрих Краузе по паспорту был немец, однако охотно рассказывал про отца, бежавшего в восемнадцатом году из огромной страны, охваченной революцией. В Гамбурге, где молодой Александр Красин завербовался на корабль, он встретил совсем юную девушку, говорившую, как и он, по-русски. Девушка полгода назад уехала с родителями из Киева, но в Гамбурге очутилась уже одна: родители умерли в пути от страшной болезни, скосившей треть экипажа и больше половины пассажиров.

Через двадцать лет у этих двоих, уже не рассчитывавших на божью милость, родился поздний ребенок – мальчик, которого назвали Генрих.

Все это Генрих Краузе с удовольствием рассказывал портье, официанту в отеле, случайному собеседнику в холле, и было видно, как он гордится своей биографией. По-русски немец говорил хорошо: запас слов у него был небольшой, зато выговаривал он их чисто, хоть и безбожно путая ударения.

Генрих прошел мимо ЦУМа и даже остановился, восхищенно прищелкнув языком, миновал Большой Театр, вертя головой по сторонам, и едва не свернул к Кремлю, зачарованный видом башен. Но вовремя спохватился и повернул вверх, на Тверскую, то и дело оглядываясь назад и любуясь перспективой.

Он не замечал, что за ним в отдалении следует неприметный серый парень из тех, что сливаются с любой толпой. Генриху нравилась весенняя Москва, он развлекался, рассматривая витрины и людей, а мысли о деле, которое привело его сюда, заставляли немца весело насвистывать. На косые взгляды прохожих он не обращал внимания. Краузе мог позволить себе быть немного эксцентричным.