Алпамыш

Такой ответ дал он соплеменникам своим. Сообщили об этом люди Хакимбеку, — послал к нему Хаким посланцев своих, такой наказ им дав:

— Уговорите вы дядю — тестя моего, — боюсь, как бы кости свои не оставил он одинокими на чужбине, вдали от страны отцов своих.

Не внял старый гордец словам посланцев Хакима, никаких вразумлений их слушать не хотел, стоял на своем: «Не поеду!». Сказали ему:

— Подождем тебя еще сорок дней, — может быть, одумаешься.

Сорок дней раздумывал Байсары, совещался с народом своим, — все-таки при своем решении остался. Десять тысяч юрт племени байсунского вместе с Барчин-аим на родину откочевывают, — старый Байсары с домочадцами своими на чужбине остается.

Обряд «показа жениха» решил он соблюсти на прощанье: баранов заколол, позвал к себе утром дочь свою Барчин-ай, Хакима, зятя своего, а также друга его — Караджана, хорошо их угостил, одежды хорошие на плечи им всем накинул, — и провожать их вышел:

Тот, кто красноречьем оснастил уста,

Всем словам умеет находить места…

В полдень горький час разлуки настает.

Караван верблюдов отправленья ждет;

Ровно их пятьсот — и в одного один, —

Грузится на них приданое Барчин.

Плачет Барчин-ай, ручьями слезы льет,

Боль ее сердечко на кусочки рвет.

Бедненькой такая мука суждена!

С матерью, с отцом разлука суждена!

Отправляется на родину она,

На чужбине злой оставить их должна.

Хочет Ай-Барчин уговорить отца,

Но нельзя сломить упорство гордеца.

Разрывает горе всем троим сердца.

Все же в дальний путь пойти придется ей.

Вот уже подводят иноходца ей,

Вот и Хакимхан и Караджан-батыр,

Сбрую осмотрев, садятся на коней.

Трогается с места остальной народ,

Откочевывает в край родной народ.

Громко чабаны кричат: «Курхайт! Курхайт!»

Замычал, заблеял беспокойный скот;

Гонят чабаны сначала дойный скот.

Будь благословен на родину исход!

Вышел Байсары проводить в далекий путь Ай-Барчин свою, сильно сердцем расстроился, но желая утешить дочь, такое слово ей говорит:

— Барчин-ай, дитя мое, не унывай,

Сердце, по отцу скорбя, не надрывай.

Будь жива-здорова, горя не знавай!

Уезжаешь ты на родину, к родне,

Ты не одинокой будешь в той стране.

Доченька моя, послушай речь мою:

Если отправляю вдаль я дочь свою,

Все-таки ее не в рабство продаю, —

За того, кто люб ей, замуж выдаю.

Если я свою овечку огорчил,

Нехотя ее сердечко огорчил.

Сам себе я тоже старость омрачил,

Боль разлуки рвет и мне на части грудь.

Доченька моя, езжай, счастливый путь!

На меня, дитя, в обиде ты не будь, —

Я не калмык твою судьбу вручил,

С ровней, со своим тебя я обручил.

Не горюй напрасно, столько слез не лей,

Ясные глаза-нарциссы пожалей.

Все равно в калмыцкой вражеской стране

Не было б тебе покоя и при мне.

Мало ль настрадалась ты от калмык

о

в?

Сколько проливала слез по их вине!

Ты от них теперь избавлена вполне.

Поезжай, дитя, на родину, к родне, —

Ласку и любовь найдешь у земляков.

Любит птица-кобчик сесть на косогор.

Знала ты одно лишь горе до сих пор,

Натерпелась бед не по своим летам,

Но врагам своим сумела дать отпор.

Девушкой тебя природа создала,

Но свершить такие б ты могла дела,

О которых бы мечтал и сам Рустам!

Девушкой родясь, батыров ты сильней,

Ты моя опора на закате дней.

Власть я утерял на родине своей,

Байбури один хозяйничает в ней.

В сердце я глушу жестокой муки крик, —

Остаюсь один, беспомощный старик.

Кто мои друзья? Вокруг меня калмык, —

Бессердечен он, не только безъязык!

Ока моего зрачок бесценный, знай:

Без тебя утехи нет мне, Барчин-ай!

Поезжай, дитя, приедешь в край отцов,

Худом своего отца не вспоминай!

Дочь свою проводив, вернулся Байсары в дом, а весь десятитысячеюртный народ конгратский отправился в путь. Одиноким остался Байсары, разлученный и с народом своим и с дочерью.

Шумела его голова от горьких мыслей, тяжело ему было на чужбине оставаться, — пленом она стала ему…

А в это время коварная старуха Сурхаиль, узнав о гибели своих сыновей-богатырей и о том, что младший сын ее Караджан ушел с Алпамы-шем в Конграт, плача от горя, такое слово говорит:

— Дети мои, дети, вы мои сыны!

Были вы в стране калмыцкой так сильны,

Но пришел узбек — и вы, мои сыны,

Перебиты им, мертвы мои сыны!

Нет у Сурхаиль детей-богатырей,

Как ей жить одной без сыновей-друзей!

Плачет Сурхаиль — нет утешенья ей.

Караджан — хоть жив, но сердце мне разбил.

Я была крылатой, но лишилась крыл,

Скакуном была, — осталась без копыт!.. —

Плачет Сурхаиль, слезами прах кропит,

Космы распустила, на всю степь вопит.

Некому излить ей боль своих обид.

В такой сильной досаде решила она отправиться к шаху калмыцкому, выложить ему горе свое. С распущенными волосами, лицо ногтями исцарапав, приходит она во дворец.

При жизни сыновей своих была она в государстве женщиной важной, — почтительно встретили ее слуги придворные, — повели к шаху калмыцкому.

Говорит шаху такие слова старуха Сурхаиль:

— Посмотри, как вся я пожелтела, шах!

У меня к тебе есть просьба-дело, шах!

Можешь ли ты, шах мой, думать о делах?

Можешь ли понять, что разорен ты в прах?

Должен ли ты знать, что из твоей земли

Свой несметный скот узбеки увели?

Можно ль допустить, чтобы один узбек

Целую страну заставил так страдать?

Может ли тебе подобный человек,