Алракцитовое сердце (СИ)

Документ, служивший им какой-никакой защитой, валялся порванный в грязи: оставалась только адресованная коменданту записка. Но привычные ко всему лошади дозорных не разбежались. Деян взял офицерского жеребца под уздцы: тот и не шелохнулся. Это можно было считать большой удачей, как и то, что дорога все еще оставалась безлюдной.

- Будем гнать что есть мочи и надеяться, что доберемся до коменданта раньше, чем кто-нибудь спросит, кто мы и что здесь делаем, - сказал Деян. Он с трудом мог стоять и не чувствовал уверенности в том, что сумеет хоть час продержаться в седле - но выбора не было: раньше или позже, с телегой их наверняка остановили бы еще раз. А верхом они уже к вечеру следующего дня могли оказаться на месте. - Ты ведь умеешь ездить верхом, Петер? - спросил он.

- Справлюсь как-нибудь, - буркнул тот. - Как тебе удалось... Что ты теперь такое, Деян, сожри тебя волки?

Петер смотрел настороженно, с неприязнью и страхом большими, чем читались в его глазах, когда он разговаривал с Марагаром или бергичевцами; в других обстоятельствах Деян нашел бы это забавным, но, взглянув на тела на земле, только вздохнул:

- Это очень простое колдовство. Меня научил один человек.

- Тот самый чародей, который помер утром? - бесцеремонно спросил Петер. - Марагар что-то говорил о...

- Мы с тобой тоже станем мертвыми, если нас здесь увидят, - перебил Деян. - Поехали!

Петер взглянул в его сторону еще с большим подозрением, чем прежде, но прекратил бесполезные расспросы и помог забраться в седло.

- III -

Они ехали много часов подряд, пока луна не скрылась за тучами и темнота не вынудила остановиться и дать до рассвета передышку себе и лошадям. Времени на отдых оставалось всего ничего, но Деян никак не мог забыться хотя бы полудремой; от чудовищного телесного перенапряжения ему сделалось совсем худо - но и только: сна не было ни в одном глазу. Его бил озноб, во рту с раннего утра не было ни крошки, но при одной мысли о еде желудок поднимался к горлу... Петер спал беспокойно, но крепко, как пьяный, и тихо всхрапывал во сне; от его присутствия только острее чувствовалось одиночество. Против воли Деян злился на бывшего товарища. За все время они ни словом ни перемолвились об Орыжи: Деян не знал, что сказать, а Петер и не хотел говорить; это нежелание окружало его, почти что видимое, будто облако. Он имел больше и потерял больше: жену и двух дочерей, сестру, бабку, друзей, дом и крепкое хозяйство; конечно, ему не было все равно - боль наверняка терзала и жгла его изнутри: однако он безропотно принимал ее. Как принимал приказы Марагара, бергичевцев и все остальное.

Но Деян не хотел ничего принимать: ни сожженной Орыжи, ни молчаливой покорности сержанта Петера Догжона, ни творящейся вокруг дикости, частью которой стал теперь и он сам.

Его захлестнуло тупое, безнадежное отчаяние.

Хотелось поговорить, хоть с кем-нибудь, - но Петер спал; и Петер бы ничего не понял - даже не стал бы слушать. Голем - тот понял бы и выслушал; он и сам был почти такой же - человек, разрушивший свою жизнь своими же руками, потерявший все и бесконечно одинокий, измученный сомнениями и чувством вины, преследующий химеру в попытке сохранить рассудок...

Но Голема больше не было.

С тупым удивлением и горечью Деян понял, что ему недостает чародея. Будь тот жив, он никогда не назвал бы его другом - и все же вопреки всему, что разделяло и отличало их, вопреки здравому смыслу это было так: теперь он чувствовал связь - оборванную связь - как никогда ясно. После гибели Орыжи Голем, в сущности, оставался единственным, с кем его действительно что-то связывало; что-то важное.

- Я перенял от него все худшее, - прошептал Деян. - Смогу ли взять хоть толику хорошего?

Лес безмолвствовал; и пушки на обоих берегах молчали - перемирие все еще продолжалось. Чародей потратил остаток своей долгой и странной жизни не напрасно: он сумел устоять вопреки всему, безо всякой опоры; его воля сбылась - но Деян сомневался, что сам способен на подобное.

Он потерял родных и друзей, потерял дом. Потерял Эльму. Потерял все - даже самого себя.

Терпеть больше не было сил; он укрылся с головой и сжался на земле в комок, содрогаясь от беззвучных рыданий.

Сон ненадолго сморил его, когда в уголке неба уже забрезжил рассвет. Пора было ехать дальше.

- Худо выглядишь, - мрачно сказал Петер после того, как снова помог ему забраться в седло; получилось только со второго раза. - Мож, веревкой примотаешься для верности? У нас есть. А лекарства вышли...

Деян нашарил в кармане фляжку с колдовской гравировкой. Марагар содержимого не тронул, и в ней оставалось еще немного того пойла, которое покойный капитан Альбут раздобыл в свою последнюю ночь; не "вдовьи слезы" - но хоть что-то.

- На шею себе веревку свою примотай! - Деян в два глотка опустошил фляжку, вдарил пяткой по лошадиному боку и поехал к Охорской крепости.

И, как ни удивительно, доехал.

- IV -