Алракцитовое сердце. Том I

— «Когда одним оком смотрит ваятель на тебя, другим глядит он в зеркало», — так писал Ирабах Безликий, один из выдающихся мастеров прошлого; лучше него мне не сказать. Странное чувство, но меня, честно признаться, эта странность мало заботила. Я был счастлив, потому как не боялся больше умереть всеми забытым, в одиночестве, и стены не наваливались на меня в темноте: я чувствовал, что не один… Потом, много лет спустя, когда я слабел настолько, что не мог постоянно поддерживать нашу с Джебом связь, рядом всегда кто-то был — лекари, жена, Венжар… С того дня я не оставался по-настоящему один. До недавнего времени.

— Я не знал. — Деян заставил себя взглянуть чародею в глаза. — Извини, я не…

— Я умирал: ты выходил меня, — перебил Голем, улыбаясь той мягкой улыбкой, которую Деян уже возненавидел сильнее всех прочих его гримас. — За что ты извиняешься? Ты и так нянчился со мной намного больше, чем я того заслуживаю, — и это при том, в какое положение я тебя поставил.

— Прежде этого ты поставил меня на ноги.

— Но не очень-то ты этому рад, надо заметить, — сказал Голем. — Ты мог с полным на то правом убить меня, много раз мог — и хотел убить, но не убил… Собирался уйти, но вернулся и спас меня. Зачем, Деян? Почему? Не из благодарности ведь. И не потому, что родитель тебя каждого встречного-поперечного спасать приучил. Все-таки скажи честно: почему? Пожалел?

— По правде, я сам толком не знаю. — Деян поднял взгляд на волоконное оконце. Почему-то казалось, что должно уже рассвести, но небо оставалось черно, как прежде. — Не знаю, Рибен. Я сам запутался. Давно запутался, что делаю, почему, зачем… С тобой пошел — а ты ведь не на веревке меня тащил: с тебя бы, может, сталось — но я сам пошел. Тебя боялся — да, но не только… Незачем мне, по уму если, оставаться было: калека-приживала, без семьи — какой с меня кому дома толк? Ну, допустим, малая, но была бы и с меня польза: все равно кому-то надо пол мести, за детьми, за стариками приглядывать… Но мне много ли с жизни такой? Скучно и тошно так жить, и ни к чему это… Эльма, когда прогоняла меня, о том же сказать пыталась — а я, дурак, обиделся. Зря. — Деян вздохнул. — И ты ей зря голову заморочил. Но и без того все так же было бы. Эльма по уму поступила, а я… Уж за дурость мою никто, кроме меня, не в ответе. И так тошно мне, дураку, с самим собой стало, когда ты… когда я уйти собрался, тебя в лесу бросив. Тоже отвык, видно, один быть: раньше был привычный, но в последний год все время то девчонки рядом вертелись, то еще что… И совесть загрызла: кем бы ты ни был, а с виду живой человек все ж, и нам помогал… Не думал, что сумею помочь, но раз вышло — я рад. Смерти я тебе и прежде, наверное, не желал — ну, так, чтоб всерьез… Не по-людски это — смерти желать кому-то. Иные, может, и заслуживают, а то и десяти смертей заслужили — а все равно.

— Все равно, говоришь, не по-людски… В вашей Орыжи что, совсем не случается убийств? — спросил Голем после долгого молчания.

— Нет. — Деян не мог отделаться от ощущения, что чародей хотел сказать нечто совсем другое, но в последний момент передумал. — Не случается.

— В самом деле? — удивился чародей. — Никто ни с пьяных глаз дружка не зашибет, неверному супругу крысиной отравы ни подсыплет?

— Старики рассказывали, случалось и похлеще. Но на моей памяти до тебя не было такого, чтоб человек человека насмерть, да еще с умыслом. Достаточно людей зверье и хвори забирают, чтоб нам еще друг друга губить. Где-то, слыхал, это дело обычное, чтоб насмерть между собой драться. — Деян вспомнил рассказы преподобного Тероша. — Но не у нас. Хотя на кулаках много кто охоч, в праздник, по уговору или с обиды. Нечаяно ухо отшибить или нос своротить — дело обычное, но чтоб насмерть — упаси Господь.

— Чудной край, чудные люди. — Голем покачал головой, выражая не то одобрение, не то недоумение. — Ну, хоть что-то хорошее есть в этой вашей чудаковатости… Вина моя перед вами больше, чем кажется: ты сам же, еще там, в доме подруги твоей, это подмечал.

Что он такое «подмечал», Деян не помнил и вспоминать не слишком-то хотел. Лучше всего казалось теперь завалиться спать или хотя бы лечь, закрыв глаза, — до часа, когда солнце очертит тени, и настоящее с прошедшим вновь будут ясно отстоять друг от друга. История чародея завораживала, но слишком тревожила душу в ночном полумраке; слишком многое уже было сказано и услышано.

Джибанд молчал, недвижный, как скала, но, несомненно, внимательно слушал и размышлял о чем-то своей обезображенной головой. Голем хмуро смотрел на угли. Вид у него был неважный.

— Ляг, отдохни. Ночь глубокая ведь. — Деян картинно зевнул. — Потом все дорасскажешь. Снег нас тут запер невесть насколько; окосеем еще от разговоров.

— Не важно. — Голем дернулся, будто очнулся. — Я не лучший рассказчик, но выслушай меня до конца, прошу.

В голосе его звучала искренняя мольба, и Деян поспешил возразить:

— Рассказчик ты хороший, даже слишком. Хочешь — продолжай. Я слушаю.