Алрой

«Несомненно. Абидан его эхо. Что ты думаешь о Шерире?»

«Я бы не доверял ему вполне. Покуда идет война, он лишь ею занят. Однако, ты увидишь, Итамар, стихнут бури, и он примкнет к Джабастеру. С нами Медад, и он должен занять место в совете.»

«И заслуженно. Однако, Азриэль, хотел бы я, чтоб брат твой Авнер был здесь. Вот кто уравновесил бы Джабастера. Алрой любит Авнера. Верно ли, что он женится на госпоже Мирьям?»

«Того хочет царь, и то была бы прекрасная партия для брата.»

«Есть невозможное для нас? Весь мир у наших ног. Хотел бы я знать, кто станет наместником Сирии?»

«Сначала завоюем ее! Им не станет Шерира, он никогда не получит большую власть. Это будешь ты, Итамар, или я. Хотя мне более по вкусу нынешняя служба.»

«Командир гарнизона Багдада — прекрасный пост, Азриэль!»

«Если соединить его с твоим губернаторством.»

«Справедливо. Помоги мне добыть Сирию, и будешь смело претендовать на соединение двух должностей.»

«Согласен. Джабастера та же честь ждет в Иудее. Я думаю, Первосвященник — он, как главный визирь, первый советник царя.»

«Похоже, Алрой сам себе советник.»

«Я не уверен, что Алрой пошлет Джабастера завоевывать Иудею. Скорее захочет сам возглавить кампанию. Наш знаток каббалы — неважный полководец.»

«Никудышный. Алрой будет рад оставить Первосвященника в Багдаде. Да и султан Рума — твердый орех.»

«Пожалуй. Однако, как ловко он сбежал!»

«Ты, Азриэль, верно никогда не забудешь, как во главе Стражей короны атаковал его!»

«Такое и забыть? Я чуть не смял Джабастера!»

«Жаль, что только чуть!»

«Боюсь, мы увлеклись. Кабы люди знали, что ближние говорят за их спиной, на свете не осталось бы друзей.»

8.4

Трепетных сумерек час наступает. В стенах своих одинокая дева тоскует, томится вздыхает. Соловьиным трелям навстречу, спящая роза, воскресни! Пташка зальется нежно, роза и дева слушают песню.

Воздух тревожен, прозрачен. Первая в небе взошла звезда, и шпиль кипариса мрачен. Ни птица поющая, ни роза в саду, ни кипарис, ни звезда не видят, не слышат, не знают, как в стенах своих одинокая дева тоскует, томится, вздыхает.

Тревожный прозрачный воздух выманил дочь халифа из стен ее. Лютня в руках. Она села поближе к фонтану, видит бесконечные струи, щека облокотилась на руку. Сколь прекрасен, столь печален девы лик. Встрепенулась: это теплые губы газели прижались к щеке. Белоснежная любимица томно глядит на хозяйку, красноречивыми глазами вопрошает, отчего грустит молодая.

«Милая газель, подай надежду», — прошептала принцесса, — «Как пух лебединый губы твои мягки, но жаром любви обжигают. Подай надежду, милая газель!»

«Милая газель, подай надежду», — прошептала принцесса, — «Как звезды в ночи глаза твои тихи, но жаром любви обжигают. Подай надежду, милая газель!»

Она приготовила лютню, тронула пальцами струны, взглянула на небо, к музе взывая, запела:

«Он затмил красотою летний рассвет

В небе родимом востока.

Славы душа вожделеет, побед,

В устах красноречье пророка.

Сердце ночною томилось тоской,

Солнце взошло, сменившее ночь.

Чудо явил ты, царь и герой,

Надежда со мною, уныние — прочь!

Он затмил красотою летний рассвет

В небе родимом востока.

Славы душа вожделеет, побед,

В устах красноречье пророка.»

«Еще раз, еще раз! Пропой еще раз!»

Принцесса вздрогнула, оглянулась. Рядом стоял Алрой. Она встала, невольно хотела отступить на шаг, он удержал ее.

«Прекрасная принцесса», — сказал Алрой, — «надеюсь, мое присутствие не повредит ни музыке, ни красоте.»

«Господин, не сомневаюсь, Хонайн ждет тебя. Пойду позову.»

«Принцесса, не с Хонайном я хочу говорить сейчас.»

Лицо его было бледно, сердце стучало.

«Вновь этот сад», — вымолвил он, — «но память хитрит со мной, словно то было в жизни другой.»

«Не вини память: мы в жизни другой. Мы сами, и мир наш, и мысли и чувства — все иное. И воздухом дышим иным.»

«Неужто столь велика перемена?»

«Велика и прекрасна. Молюсь, чтоб не было других перемен.»

«Это свято, как ты сама!»

«Ты любезнейший из покорителей!»

«Я только им кажусь. Сейчас я больший раб, чем тот, кто кланялся тебе рабом при первой встрече.»

«Знак ее мы оба не забыли. Вот четки.»

«Вновь подари их мне, Ширин. Как талисман они меня хранили от беды. В бою я их держал у сердца.»

Принцесса вернула ему дорогой предмет. Алрой удержал ее руку, опустился на колено.

«О, прекрасная! О, бесконечно прекрасная!» — воскликнул царь Израильский, — «Ты — мечта жизни моей! Не прельщаю тебя ни царством ни богатством — материя это, и не внове тебе. Прими даяние духовное, горячее сердце того, кто не уступал ни прелести женской, ни силе мужчины. Преданность и любовь мою возьми. Боготворю тебя, прекрасная Ширин, боготворю!»

«Раз увидев, я горячо и безоглядно полюбил тебя, и образ твой вошел мне в сердце и поселился рядом с любовью к народу моему, не потеснив ее. В ту пору я за измену почитал мысль о примирении с верой чужой. Но вот насытился я местью за вековые муки предков, собрал иудеев воедино, вернул величие народу, пролил реки крови, свергнул, завоевал, победил, восторжествовал. И теперь кричит сердце, что слаще и важнее всех свершений вместе взятых, твой образ чудный, что оно хранит.»