Алтай. Аномалии # Торшерная терапия 3

Нет, помогли. Славика забрали в армию. Светлана ждала, а Ирка ждать не стала. Она поехала за судьбой и устроилась продавцом в магазинчик при части, в которой служил Славик. Как уж всё сложилось, Светлана не знала, но однажды получила письмо с фотографией, на которой улыбающийся Славик надевал кольцо на палец довольной Ирке.

Тогда спас Алтай. Светлана уехала в горы, одна. Ела и молилась, любить не получалось. Рана затянулась, когда на одной из экскурсий девушка попала к лиственнице. Светлана обняла багряный ствол, прижалась к нему щекой и долго плакала. Прохлада и сила могучего дерева заполняли жизнью, листва гладила по макушке, по-матерински утешая. Так красная лиственница на перевале Чике-Таман стала источником духовного возрождения.

«Ты ещё вернёшься, вернёшься навсегда, – сказал шаман, когда Светлана засобиралась домой. – Твоё место здесь». ?

И вот теперь это смс-сообщение.

Вы когда-нибудь замечали, что близкие причиняют самую сильную боль? Они знают точно, как сделать больнее. От них меньше всего ждёшь подвоха. И тут – бац! Предательство! В одно мгновение чувствуешь резкую утрату себя, своей важности и нужности. Накрывает обесценивание, такое же внезапное и глубинное, как смерть. Хрясь! Ничего не вернуть, не склеить как было. Всё просто перестаёт быть как прежде. Ты доверял. И вдруг остался беззащитным, с болью и обожжённым сердцем. За что? Выходит, тебя никто и не любил? Может, ты какой-то не такой? И на месте утраты прорастает злость, обида и ненависть. Предательство разъедает всё человеческое, как соляная кислота, быстро, не оставляя ничего живого, выжигая душу дотла.

Но если поместить предательство под микроскоп, можно увидеть много любопытного. При детальном рассмотрении можно обнаружить даже психологические травмы. Не свои – предателя. В этот момент попытайся понять, что двигало обидчиком. И удивишься: к тебе предательство не имело никакого отношения. Ты – только буфер, в который с разгона мчался автомобиль, потерявший контроль управления. А теперь важное: вперёд! Нужно спасаться. Избавиться от тьмы внутри. Освободиться, чтобы снова стать прежним, свободным. Это лучшее сбережение себя, сохранение своей сущности. Простить и отпустить с миром. И если потребуется – помочь сохранить «человеческое» другого.

Всё это шептала ей лиственница. Ветер трепал каштановые локоны. Горы отражались в глазах спокойствием и уверенностью. Завтрашний день жив. И Светлана в нём жива. Ей снова есть место среди живых.

«Любое событие оставляет след. Сделай след зажившим шрамом, а не кровоточащей раной. Прости и отпусти с миром». С этим знанием Светлана вернулась домой, свободная и исцелённая. Исцелённая – значит целая, когда собираешь воедино куски, на которые распадается разорванное болью сознание, и примиряешь между собой все части личности, принимая разную себя. И ту, которую любят, и ту, которую отвергают.

«Прости и отпусти с миром. И если потребуется, помоги сохранить „человеческое“ другого», – ещё раз напомнила себе Светлана, вздохнула и стала собирать чемодан.

Часто те, на кого надеешься, могут предать, а те, кем пренебрегаешь, могут спасти.

***

Димыч

Бывают такие щербатые, у которых между двумя передними верхними зубами – щель. И будто сразу ощущаешь, что человек лукавый. Врун, может. Ненадёжный, в общем, человек. Таких Димыч не любил и сторонился. Вот и водителю не сказал ни слова.

«„Немой“. Сам ты немой. За „старика“ прощаю, возраст, ничего не поделать, – мысленно отвечал Димыч щербатому водителю и вместо красивых пейзажей за окном изучал ручку своего портфеля. – Всему виной болезнь эта».

Рак съедал Димыча изнутри. Стадии принятия остались далеко позади вместе с безуспешными попытками лечения. Кожа выглядела как высохшее яблоко. Тёмная, неестественно жёлтая и сухая, как папирус. Не будь он врачом, возможно, надежда бы так и теплилась в нём, но пальцы сами собой лезли пальпировать печень, вывалившуюся за край рёберной дуги на недобрые десять сантиметров.

– Димыч, ты сам всё понимаешь, – сказал на последнем осмотре его лечащий врач, коллега из смежного отделения больницы, в которой Димыч проработал без малого сорок лет. – Шансов негусто.

– Ты хотел сказать «шансов нет», но пожалел меня. А чего жалеть. Ты не жалей. Что уж тут поделать.

Последнее время Димыч часто задумывался, что болезнь послана ему за то, что он перестал ощущать в себе человеческое. Выгорел. И как человек, и как врач закончился, день за днём уныло проводя сбор анамнезов. Говорят, профессиональное выгорание связано со стажем и грозит врачам, проработавшим по одной специальности больше пятнадцати лет. Так и с Димычем: для некогда блестящего невролога жизнь превратилась в череду бабушек, жалующихся на боли в коленках. Выходит, он уже дважды выгоревший, и даже с хвостиком. Надоело. Депрессия, бесконечное чувство вины, горечь от несостоятельности и раздражительность. Нужна ли такая жизнь? Но больше всего Димычу не давала покоя чёрствость. Он превратился в старого бесчувственного сухаря, ненавидящего пациентов.